Долгая ночь у костра (Триптих "Время драконов" часть 1)
Шрифт:
: Ах ты, думаю, тоже Золушка работящая...
— Ладно,— говорю ей,— сиди тут и до их прихода никуда,— а сам уже ощутил во рту вкус того волшебного пойла, что наверняка добудет Егоров — и чем дегустация данной субстанции для меня обернуться может, коль здесь останусь — один на один с этим угорающим прямо на глазах от благодарности и желания отблагодарить — спасённым фамильным сокровищем. «Нет уж,— думаю,— дудки: такие расклады не про меня»,— и понимаю, что чем скорее я откланяюсь, тем целее потом жизнь свою проведу в свободе и вольности. И добавляю, чтоб отвлечь её от себя:
— Если хочешь чем-то заняться, магнитофон послушай. У Сашки он, к сожалению, всегда с собой. Да.
— Не-е,— отвечает она,— у него сегодня не те записи, что мне надо.
— А что тебе надо? — машинально вопрошаю я, ожидая услышать нечто на уровне “Ласкового Кофе” или “Чёрного вынимая”.
— Ну, Вангелис,— обрушивает на меня это сокровище,— Кримсон... Шульц... Или Олдфилд, скажем, а из наших — Бережков, Устинов и Галич.
— Пока прихожу в себя, она так печально вздыхает и шепчет еле слышно, будто извиняясь:
— Но больше всего на свете я Цеппелинов и Талл люблю. И “Ван дер Грааф Генератор”... То есть Питера Хэммела...
: Мои любимые группы! Да я без Джетро суток вытерпеть не могу,— без Зэплов ещё туда-сюда, худо-бедно прожить можно, особенно когда некий полузабытый “свежачок” упомянутого Хэммела подворачивается, а без “Джетро Талл” просто загибаюсь, если вовремя хоть одну композицию не послушаю... Пусть даже такую скоротечную, как “Туп, как пробка” — потому что она, как ни слушай её, будто в две секунды вся пролетает, да. Первая — “вкл”, вторая — автостоп после автоматического “реверса” второй стороны, где у меня на кассете “Акваланг” не менее знаменитый записан. И тут она — видимо, чтоб окончательно одеть меня в деревянный комбез,— а быть может, и цинковый, так презрительно крутит носом и изрекает:
— А у Сашки с собой сегодня “Флойд”, “Тяжелен Дрын” и Боб с Мирзаяном.
— Ну, а эти-то чем тебе не угодили?
— Так ведь Флойд — попса, Кримсон для глухих; Боб — компилятор; о “Дрыне” я вообще говорить не хочу, а как Алик делает Бродского, мне не очень нравится. Уж лучше Коровина слушать.
— А ты что: лучше “сделаешь”?
— Она пожимает плечами.
— Чёрт его знает... Гитары всё равно нет.
< “М-да…” > Тогда бью с другого конца:
— Значит, жрать приготовь. Они, небось, голодные приедут. С примусом-то хоть обращаться умеешь?..
... спрашиваю — и думаю: ох уж мне эти молоденькие эстетки,— что они на самом деле понимают в музыке???
Но больше — я вдруг ловлю себя на том — боюсь не того, что с примусом у неё естественная для выпендрёжной эстеточки напряжёнка, и она кочегарить его меня заставит — это не дольше, чем на пять минут, к тому же заполненных конкретной работой,— а что как раз наоборот:
: что и с примусом, как с Мирзаяном. Это же так просто — Алик...
— Да,— говорит,— умею. Всё равно ты не уходи — мне же одной скучно будет, понимаешь?..
— И так смотрит: так... Что я уже еле держусь на ногах,— из последних сил, между прочим. Но пока сдерживаюсь. Да.
: Всё ищу повод — чтоб не сломаться, как немецко-фашисткая Германия в 1939 году перед панской Польшей. Или как Пахан, глядя из окна кремлёвского кабинета на буржуинскую Прибалтику.
— Это что ж,— говорю,— мне тебя развлекать надо? Или сторожить — чтоб снова без света куда-нибудь не упилила?..
: На это, понятно, она начинает обижаться. И у меня потихоньку отлегает от сердца — значит, всё-таки биология берёт своё. Значит, всё, как у людей. То есть — как у прочих женщин. И слёзы тоже.
: Только это уже очень большая ошибка с моей стороны была — да. Потому что не могу я спокойно смотреть на женские слёзы. Уж лучше б я её совсем не дразнил...
— Приходится успокаивать.
— Слушай,— говорю ей: всё-таки хоть какой, но это ещё был шанс не остаться, и в тоже время уйти по-хорошему — пока обязательств перед Природой не возникло,— слушай, а насчёт Мирзаяна, Боба и Кримсона — это всё правда была?
— Да-а,— ревёт она у меня на плече,— правда-а... А что я могу сделать, если я их с десяти лет каждый день у Сашки с Ленкой слушаю-ю... Я ещё Высоцкого очень люблю, честно, и Холдера...
— М-да,— неопределённо так замечаю я — и тут замечаю, что головка моя — я налобник свой имею в виду, конечно, да — определённо не светит; точнее говоря, совсем погасла. То есть, как бы сказал один мой знакомый родственник этого сокровища — “лампочка накрылась, значить”.
: Ну, чем накрылась — этого мы, конечно, в предельной близости от упомянутого сокровища уточнять не будем, да. Мы просто аккуратно освобождаемся из его лап... Аккуратно пытаемся освободиться... Так... Уже почти совсем освободились, значит, да; и сокровище аккуратно затихает на моей широкой спасательской груди.
— А мы честно пытаемся сделать свой свет:
: Сгоревшую “трёшку” — на фиг,— это я лампочку перегоревшую на три-с-полтиной вольта в виду имею, да — в пепельницу, а на её место — запасную. Лампочку, а не пепельницу — балда! чем ты слушаешь?..
— Что, сломалась? Не светит? — поднимает Натка ко мне своё горестное лицо. А глаза, между прочим, чистые-чистые, никаких признаков детских слёз и утоли-моя-печалей — и все полны неосознанной такой надежды: как у Селькерика при виде отпечатка ноги Даниэля Дефо на острове своей мечты имени Робинзона Карузо. Да.
— Куда ж ты пойдёшь? — задаёт она дальше риторический вопрос, и сама на него отвечает:
— Никуда ты не пойдёшь без света. И я не пущу.
: То есть нам предлагают вполне достойную капитуляцию.
— Но у меня в засаде ещё запасной полк сидит. Да. И в нужный момент я выпускаю его на поле сцены:
— Вот,— говорю,— запасная лампочка.
: Включаю — ни огня, ни дыма. И свету примерно столько же...
— Ч-чёрт... Нет, выходит, никакого запасного полка у меня, а есть — ‘кони пьяны, хлопцы напряжёны’...