Долгая прогулка
Шрифт:
— Я мог это сделать, — говорю я. — Это было нетрудно.
Что это — хвастовство или исповедь? Кого я пытаюсь убедить — ее или самого себя?
— Но ведь вы этого не сделали, — утешает меня докторша. — Вот что важно: вы не стали по ним стрелять.
— Я не об этом, — отвечаю я, — ведь стрелять в них я не стал только по одной причине: у меня не хватило смелости. Я сдрейфил. Испугался. Они истошно вопили, и я хотел, чтобы они умерли, и у меня был автомат, и я всерьез намеревался их убить. Нельзя делать из меня святого только потому, что я не нажал на спусковой крючок. Я бы нажал, если
— То, что вы пощадили их, делает вам честь, — настаивает моя докторша. — Так же, как и то, что это не дает вам покоя теперь.
— Там, в Ираке, курды и арабы ненавидят друг друга сильнее, чем они любят собственных детей. Но я ничем не лучше. У меня нет ненависти ни к ним, ни к их детям, но я поубивал бы их всех, если бы так мог вернуть Джефа и Рики.
Рики умер на операционном столе в Сиэтле за два месяца до того, как я сошел с ума.
В его мозгу лопнул сосуд, когда он летел вместе с женой и дочкой из Флориды в штат Вашингтон к родственникам. Причиной была аневризма в лобной доле головного мозга. Отчего она разорвалась, мы никогда не узнаем. Возможно, из-за перепадов давления во время полета. Рики почувствовал ужасную головную боль, а когда самолет приземлился, его тошнило. Он плохо понимал, что происходит, не мог сосредоточиться, что-то бормотал, а пока его везли на машине в больницу, совсем потерял способность говорить по-английски. В отделении экстренной медицинской помощи набросился на рентгенолога, снимавшего компьютерную томограмму его мозга. К этому моменту Рики был уже другим человеком с трансформировавшейся психикой. К полуночи он потерял сознание, а наутро умер.
Возможно, это была чистая случайность. А возможно, имело какое-то отношение к меланоме, которую Рики успешно поборол несколько лет назад. Врачи не исключали, что причиной разрыва аневризмы стал небольшой метастаз опухоли в мозгу.
В такое объяснение я не верю. Думаю, смерть Рики была следствием полученной им черепно-мозговой травмы — этакой подвешенной на нитке мины с часовым механизмом, готовой взорваться в назначенное время. Рики служил в составе воздушно-десантной боевой группы, прыгал с парашютом и остался жив после всех командировок в Ирак. Он делал все, что полагалось, выполнял свой долг, жил, не выпуская из рук оружия, благополучно вернулся домой и устроился на относительно спокойную и менее опасную работу — инструктором в школу саперов во Флориде. Рики не погиб в бою — он умер, будучи преподавателем. Учителем, находящимся в отпуске.
Его убили. Он выполнил боевое задание, благополучно добрался до передовой оперативной базы, вернулся домой и оказался наконец в безопасности. Но на самом деле, опасность никуда не исчезла. Ни для одного из нас. Каждого из нас по-прежнему могут убить в любую минуту.
Осознав это, я увеличил темп пробежек.
— Надо же, — удивилась моя новая докторша. — Вы живете в режиме быстрой перемотки.
— Сэр, вы слышали притчу о банке со стеклянными шариками? — спрашивает Рики. — Один парень, исходя из своего возраста и среднестатистического показателя продолжительности жизни, рассчитал, сколько ему осталось
— Это полная чушь, и ты это знаешь, — говорю я. — В тот день, когда мы сошли с трапа самолета в Ираке, каждый из нас принял решение высыпать все шарики из своей банки на землю. Отпущенное нам время истекло. Отныне мы живем в кредит. Продолжая аналогию, можно сказать, что мы выбросили все свои шарики и теперь в конце каждого прожитого дня кладем в банку по одному. Но кто знает, сколько шариков суждено туда положить? Джефу с Кермитом не удалось положить ни одного. Тебе всего несколько штук. Кто знает, сколько удастся положить мне? Может быть, сегодняшний шарик будет последним. Меня все еще могут убить. Тебя все-таки убили. И я каждый день смотрю на мою банку с шариками и пытаюсь понять, достаточно ли я их туда положил, чтобы оправдать свое существование. И каждый день отвечаю: нет.
Рики, мы все бежим наперегонки. Раньше я думал, что это марафон — приятный бег на длинную дистанцию. Что в этой гонке я могу правильно рассчитать свои силы, знаю, где прибавить темп, где убавить, где финишная черта, и знаю, что на финише смогу гордиться тем, как я пробежал эту дистанцию.
Но я ошибался. Теперь я это понимаю. Длина дистанции не предопределена заранее — предопределено время. Судьба ведет обратный отсчет времени, и нам не дано узнать, сколько его отпущено. Я думал, что всегда успею добежать до финиша. Но теперь вижу, что ни за что не успею, если не прибавлю шагу. Я просто не добегу туда, куда хочу. Чем дальше я хочу добежать, тем быстрее надо шевелить ногами. Тут не до стартовых пистолетов. Пистолет выстрелит на финише, и этот выстрел может прозвучать в любую минуту.
— Вас так сильно заботит, сколько вы пробежите, — говорит Рики, — что вы совсем забыли, как хорошо бежите. А также об удовольствии, которое должен доставлять вам каждый шаг. Берите пример с меня. Я смаковал каждый свой шаг. Вы получаете удовольствие от пробежек?
— Нет, — отвечаю я. — Всякий раз, когда вылет моего самолета задерживается, когда я стою в какой-нибудь очереди — в аэропорту или в столовой, — Безумие усугубляется. И все мои прежние достижения меркнут перед необходимостью сосредоточиться на выполнении очередной задачи. Это дополнительно отпущенное мне время, которое я отмечаю, кладя в банку стеклянные шарики, никак нельзя считать подарком судьбы. Оно скорее проклятье — проклятье знания и ответственности. Ответственности за то, чтобы каждый шарик попадал в банку не зря. И чтобы этих шариков было как можно больше — даже когда кажется, что ни одного не удастся опустить.
— У вас не получится одновременно бежать дистанцию за себя и за меня, — говорит Рики. — Я свою уже пробежал.
— Но если каждый мой шаг жалок и бесполезен, тогда какой смысл бежать дальше? Зачем вообще было начинать эту гонку? Теперь, когда я знаю, на что способен? Мне есть ради чего ускорять бег, Рики, но нет причины, ради которой стоило бы вообще куда-то бежать.