Долгая смерть Лусианы Б.
Шрифт:
— Когда это произошло?
— Почти через год после его появления, незадолго до того, как я написал сцену смерти родителей. Они должны были умереть в своем доме на пляже, во время зимнего отдыха, от отравления печным угарным газом. Подобное обязательно случается хотя бы раз в год, и я не рассматривал никаких иных вариантов. Кроме того, когда я снова начал работать самостоятельно, жизнь более или менее наладилась, злость отчасти улетучилась, и я стал забывать о Лусиане, а роман перестал играть роль фигурки вуду, в которую я с удовольствием втыкал булавки. Сочинительство в очередной раз оказало свое благотворное влияние, и родители уже не были родителями Лусианы, следовательно, я мог придумать для них наиболее подходящую смерть, как для любых других супругов в любом другом романе. В конце концов, я всю жизнь изобретал разные смерти. Уже не обуреваемый жаждой мщения, я выбрал для них самый безболезненный конец — во сне, обнявшись, в супружеской постели, и со спокойной совестью изложил все это на бумаге. Пару недель спустя пришло письмо от Лусианы — ее родители действительно умерли. Письмо было путаное: с одной стороны, она просила прощения за тот иск, с которого все началось, но в то же время говорила о смерти родителей так, словно я должен был о ней знать. Она указала и дату смерти — следующий день после написания мной той самой сцены. Я был ошеломлен, сразу нашел в газетах заметки пятнадцатидневной давности и прочел
— Когда вы говорите «естественной», — прервал я его, неожиданно вспомнив свои попытки ухватить ускользавшую от меня мысль, когда я просматривал газеты в редакционном подвале, — вы имеете в виду…
— … это слово в буквальном его смысле, ибо не потребовалось ни газовой колонки, ни печки — ничего, имеющего отношение к цивилизации, только растительный яд. Я сразу понял, что только он мог придумать такую простую, прямо-таки первобытную смерть. Вы сами понимаете, какое это произвело на меня впечатление. Одно дело — ощущать его присутствие в таинственном шепоте, в странном причащении через диктовку его мыслям, в абсолютно невинных строчках, и совсем другое — допускать, что он может существовать вне меня и убивать по-настоящему, когда ему заблагорассудится. Я был не в силах смириться с очевидным, поверить в такую причинную связь между моим текстом и реальностью. Как я уже говорил, за несколько месяцев до этого я пришел в себя, и те немногие строчки, которые я с трудом выдавливал каждый день, понемногу возвращали мне прежнюю суть. А суть моя заключалась в скептическом, даже презрительном отношении ко всему иррациональному. В конце концов, я начинал как ученый и исписал немало страниц, высмеивая любые религиозные идеи. Поэтому я решил считать историю с диктовкой результатом временного умственного расстройства после пережитых страданий, ведь я действительно чуть не сошел с ума от горя. Но все-таки я был обескуражен и забросил роман — спрятал его в ящик, где он пролежал несколько лет. Нельзя сказать, что виной тому был суеверный страх, просто жажда мести, этот скрытый внутренний двигатель, исчерпала себя. Смерть родителей Лусианы, как ни ужасно это звучит, принесла облегчение. Рана затянулась, сжигавший меня огонь потух, потрясение, вызванное жутким совпадением, прошло, и я наконец-то успокоился. Правда, я по-прежнему чувствовал себя немного виноватым, меня не покидало ощущение, что, выдумав эту смерть, я непонятным образом косвенно способствовал гибели реальных людей. Но в любом случае свершившееся возмездие теперь казалось мне справедливым, и я собирался написать Лусиане, к которой уже не питал злобы.
— И тем не менее в какой-то момент вы снова открыли ящик.
Клостер нехотя кивнул:
— Прошло три или четыре года, точно не помню. Я и думать забыл об этой истории, выпустил несколько новых книг и вот однажды прочитал в газете небольшую статью о вещих снах. Вы ведь знаете, иногда снится, что любимый человек умирает, а на следующий день сон сбывается, и выходит, что он был вещим и стрела попала точно в цель. Статья была написана неким преподавателем статистики в весьма ироничном тоне. Он сделал простой расчет и показал, что сны сбываются очень редко, однако в больших городах, например в Токио или Буэнос-Айресе, совпадение таких событий, как сон некоего X и смерть его любимого человека Y, вещь довольно обычная. Конечно, самого X подобное совпадение впечатляет, он усматривает в нем некий психический феномен, сверхъестественные способности, однако если бы он ночью посмотрел сверху на огромный город и сосчитал все сны, его это совпадение удивило бы не больше, чем человека, выкликающего лотерейные номера и случайно вытащившего свой номер. Статья показалась мне убедительной и заставила иначе взглянуть на связь моего текста со смертью родителей Лусианы. Я даже устыдился того, что поддался суеверному страху и решил, будто написанное мной может оказывать влияние на действительность. Теперь, по прошествии нескольких лет, я не сомневался, что это было всего лишь совпадением двух независимых событий, как называл их автор статьи. Возможно, сегодня вечером целая армия писателей, как и я, придумывает для своих героев смерть в том или ином ее варианте, и возможно, когда-нибудь та или иная смерть в самом деле произойдет. Все зависит от лотерейного номера в море таких же номеров, выпадающего по воле случая. И я открыл ящик. А когда перечитал роман, то поразился… он был лучшим из всего, что я написал. Но еще удивительнее было то, что я не мог отличить придуманное мной от придуманного кем-то другим, не мог отыскать фразы, которые были мне продиктованы. Весь текст казался знакомым и в то же время чужим, как бывало и раньше, когда я открывал свои старые книги и не узнавал написанное. Но очень хотелось верить, что все до единой страницы созданы мной, все мысли принадлежат мне — хотелось завладеть этим романом, однако он опять завладел мной. Я не мог противиться желанию продолжить его, понимая, что эта книга, возможно, станет единственной действительно выдающейся. Как видите, я в очередной раз уступил тщеславному желанию сделать что-то «выдающееся». Итак, я вернулся к нему и писал каждый вечер, и вот настал момент подумать, какой будет смерть брата.
— Хотя вы знали, к чему это может привести?
— В романе мщение продолжалось, — сказал Клостер, словно раскаиваться было все равно поздно. — Конечно, я колебался, несколько месяцев совесть не давала мне покоя. Я ощущал, как в рассказе Де Квинси, всю глубину пропасти, разделяющей дилетанта, пишущего об убийствах, и настоящего убийцу. Наконец мне показалось, что я придумал, хотя, как выяснилось, идея была в корне неверной. Я решил, что достаточно описать совершенно немыслимую смерть, основанную на невероятных совпадениях, и тогда она не повторится в реальности. Лусиана однажды сказала, что ее брат, будучи студентом, проходил практику в одном из исправительных учреждений. Больше я о нем ничего не знал. С другой стороны, как вам известно, я переписывался с заключенными из разных тюрем. Я соединил оба эти факта и придумал следующее: заключенный, отбывающий срок в тюрьме строгого режима, симулирует судороги, чтобы попасть в лазарет, где в ту ночь дежурит брат Лусианы, превращенный мною из практиканта во врача, и при попытке к бегству убивает его ножом. Я добавил кое-какие известные мне подробности тюремной жизни, чтобы сцена выглядела как можно правдоподобнее, оставаясь благодаря моей изобретательности совершенно невероятной. И тем не менее это снова произошло, и снова несколько иначе, будто кто-то более решительный и жестокий подправил мой вариант и сделал развитие событий совсем уж немыслимым — в насмешку надо мной, наверное. Заключенный не пытался сбежать — сами тюремщики вежливо открыли ему двери, чтобы он мог пойти кого-нибудь ограбить. Брат Лусианы уже не работал в лазарете, однако, пока он там работал, он познакомился с женой самого кровожадного преступника. Я, как и вы, и все остальные, узнал о происшествии из газет. Я читал и перечитывал его имя, не в силах поверить. Возраст, профессия, внешность, судя по фотографии, — все совпадало с моим персонажем. Да, это снова произошло.
— И снова в случившемся был элемент чего-то первобытного, варварского, — сказал я, поймав наконец все время ускользавшую мысль, — ведь он убил его голыми руками, без оружия.
— Именно так — это был его отличительный знак. Я уже начал разбираться в его методах, его предпочтениях: яростные морские волны, ядовитые грибы, жестокость человека, который зверски набрасывается на другого, разрывая его ногтями и зубами, будто в доисторические времена. Потом пришел этот комиссар, Рамонеда, и показал анонимные письма — грубо состряпанные, но убедительные. Я уже готов был все ему рассказать, как сейчас рассказываю вам, но у него была своя теория. Я вам о его визите уже говорил, но все-таки напомню. Он увидел у меня на полке книгу По и завел разговор о «Сердце-обличителе», о желании сознаться, которое он несколько раз наблюдал у убийц. По тому, как он говорил о Лусиане, я понял, что он ее подозревает. Он спросил, нет ли у меня образца ее почерка, и я дал ему письмо, полученное несколько лет назад, где она просила у меня прощения. Он внимательно прочитал его и, пока сравнивал почерк, сообщил, что Лусиана лежала в клинике с так называемым синдромом вины. Эти пациенты не сознаются в проступке, который совершили, но за который не понесли наказания, и разными способами пытаются наказать себя сами. По его словам, Лусиана была одержима идеей, что каким-то образом виновна в смерти моей дочери. Узнав об этом столько лет спустя, я ощутил запоздалую и горькую радость — мое желание, чтобы она никогда не забывала Паули, все-таки сбылось. Больше Рамонеда ничего не сказал, но я понял, что свои подозрения он оставит при себе. В конце концов, правительство требовало, чтобы он закрыл дело и замял скандал с мнимым побегом заключенного, а виновные у него и так были. Но когда он ушел, я подумал, не является ли версия насчет причастности Лусианы еще одним объяснением, причем вполне рациональным, и попробовал рассмотреть каждый случай под этим углом зрения, о чем тоже вам говорил. Лусиана вполне могла подмешать что-то в кофе своему жениху: она изучала биологию, разбиралась в разных препаратах и каждый день с ним завтракала. На следующий год она вполне могла посадить в лесу ядовитые грибы, приехав тайком в Вилья-Хесель, в чем обвиняла меня. Разве не она была знатоком грибов? И наконец, она вполне могла быть автором анонимных писем, потому что, по-видимому, знала о связи брата с этой женщиной. Однако мне пришлось отказаться от подобных предположений, поскольку чего Лусиана никак не могла добиться, так это необъяснимого соответствия между датами смерти и временем написания того или иного эпизода в моем романе. Тем не менее размышления над гипотезой, неожиданно подкинутой извне, вселили в меня надежду, что разумное объяснение все-таки существует, просто я до него еще не додумался. Как видите, я не сдавался, мое сознание отказывалось принять тот факт, что подобные случаи, пусть и произошедшие дважды, могут повториться. Я должен был бросить вызов, наподобие закоренелого скептика, который нарочно подвергает себя опасности, и решил описать еще одну смерть, чтобы проверить, научно доказать факт повторения. Мне нужно было оправдаться перед самим собой, но была и другая причина, хотя о ней сейчас, вероятно, и не стоит говорить, — я не хотел бросать роман. Даже зная, что из-за этого может погибнуть человек, я был не в состоянии от него отказаться. И начал придумывать следующую смерть. Как я уже говорил, я посетил несколько приютов для стариков и разрабатывал разные хитроумные варианты. Мне хотелось изобрести что-то противоположное ему по стилю и вообще антагонистичное всему его существу. Как ни странно, идею мне подали вы во время нашей прошлой беседы. Я упомянул бабушку Лусианы, и вы сказали, что конечно же никто меня не заподозрит, если она умрет естественной смертью. Стоило мне это услышать, и я понял, что именно такая простая смерть — самая подходящая. Даже совесть моя немного успокоилась, поскольку теперь я должен был описывать не преступление, а тихий уход из жизни давно одряхлевшего человека. Сегодня вечером я наконец решился сделать первый черновой набросок. Речь шла о смерти одного человека, и ни о чем больше. Надеюсь, хотя бы в этом вы мне верите?
Клостер посмотрел мне прямо в глаза, словно требуя немедленного ответа:
— Важно не то, во что верю я, а то, во что верит Лусиана. Она позвонила мне сегодня вечером, после пожара, и поэтому я здесь. Она в отчаянии и, боюсь, на грани помешательства. Я пообещал приехать, но хотел бы отправиться к ней вместе с вами.
— Со мной? — Судя по гримасе, сама мысль вызывала у него отвращение. — Не представляю, чем я могу помочь, скорее, только все испорчу.
— Послушайте, вы ведь недавно сказали, что после смерти родителей ваша злость к ней прошла, и, если бы она услышала это от вас, для нее сразу все переменилось бы.
— И мы по-христиански обнялись бы и помирились? Нет, вы все-таки наивный человек. Неужели вы не понимаете, что от меня уже ничего не зависит? Десять лет назад я, убежденный атеист, от отчаяния начал молиться. Я молился каждый вечер какому-то неизвестному мрачному богу. Он услышал меня, и теперь моя страстная просьба медленно приводится в исполнение. Я не могу взять ее назад, потому что наказание — всё, сполна — уже записано.
— Откуда вам знать, сполна или не сполна? И почему вы считаете, что прощение не в силах все изменить? В конце концов, вы можете сделать элементарную вещь: если то, что вы описываете в романе, исполняется, так бросьте его, не пишите больше.
— Я могу его даже сжечь, но остановить ничего не могу, это происходит помимо меня, а теперь еще и с опережением — последнюю сцену я ведь не закончил.
— Значит, вы отказываетесь пойти со мной?
— Ни в коем случае, я ведь сказал, что желал бы все остановить, но не знаю как. Я готов даже попросить прощения, если вы считаете это нужным, но сомневаюсь в благоприятном исходе. Мы даже не знаем, захочет ли она снова меня видеть.
— А почему бы не спросить у нее самой? Тут откуда-нибудь можно позвонить?
Клостер указал на стойку и сделал знак официанту, чтобы тот разрешил мне воспользоваться телефоном. Официант нехотя протянул руку и извлек откуда-то древний разбитый аппарат на толстом витом шнуре. Я быстро отошел к одной из дальних скамеечек и начал набирать номер Лусианы, терпеливо ожидая после каждой цифры, пока диск вернется на место. Наконец мне ответил чей-то сонный голос.
— Лусиана?
— Нет, это Валентина. Лусиана легла, но велела разбудить ее, если вы будете звонить.
Послышался легкий щелчок, словно в соседней комнате кто-то тоже снял трубку, а потом раздался голос Лусианы, очень слабый и не похожий на обычный, будто она совсем обессилела.
— Ты говорил, что придешь, — сказала она вроде бы с упреком, но так, словно не сомневалась, что в конце концов все равно останется одна. — Я тебя ждала, потому что я… — тут она перешла на шепот, будто мысль, которую она собиралась высказать, совсем ее вымотала, — я не могу заниматься гробом.
— Мы тут с Клостером… Хотим прийти вместе, ему нужно кое-что тебе сказать.
— Прийти с Клостером? Сейчас? Сюда? — Мне показалось, она не поверила. Во всяком случае, в голосе ее звучала растерянность, видимо, она не способна была рассуждать здраво и просто по инерции цеплялась за эти вопросы, пытаясь собраться с мыслями. Вдруг она горько рассмеялась и заговорила более уверенно: — Ну конечно, почему бы и нет? Встретимся все втроем, как старые друзья, это же чудесно! Когда мы с тобой первый раз увиделись, у меня была слабая надежда, что ты поможешь мне осуществить один план, который я вынашивала все эти годы. Я многому у него научилась и продумала все до последней детали. Я должна была опередить его, успеть, пока еще не поздно. Я не хотела умирать, — произнесла она надрывно и заплакала, а когда снова заговорила, в голосе ее звучало чуть ли не обвинение. — Единственное, чего я не предусмотрела и чего даже не могла представить, так это того, что ты ему поверишь.