Долгая смерть Лусианы Б.
Шрифт:
— Я прекрасно это помню, — сухо произнес я, — хотя никогда особенно не верил, что у тебя болит шея.
— Но она правда болела, — сказала Лусиана, будто сейчас ей было особенно важно убедить меня. Вдруг она замолчала и отрешенно взглянула в окно, словно сквозь годы опять перенеслась в тот день. — Я стояла к нему спиной, и, когда от наклона позвонки хрустнули, он сзади одной рукой обнял меня за шею. Я повернулась, и тогда он… попытался меня поцеловать. Я попробовала высвободиться, но он крепко обнимал меня и, видимо, не собирался отпускать, будто не чувствовал моего сопротивления. Тогда я вскрикнула, негромко, просто чтобы он от меня отстал. Я была скорее удивлена, чем возмущена, я ведь воспринимала его как отца, я тебе об этом говорила. Он застыл, наверное, только тогда понял, что натворил… Думаю, его жена, хотя и была наверху, слышала мой крик. Тут в дверь постучали, и он пошел открывать. Он был очень бледен. Это оказалась Паули, его дочка. Она тоже слышала, как я кричала, и спросила, что случилось. Он сказал, что я увидела таракана, что ничего страшного нет, и попросил ее вернуться к себе в комнату. Мы снова остались одни. Я собрала вещи и заявила, что ноги моей больше не будет в его доме. Я была сама не своя и не могла сдержать слез, из-за чего еще больше разозлилась. Он просил обо всем забыть, признал, что совершил жуткую глупость, но я тоже виновата, так как подавала ему знаки. А потом он сказал одну обидную вещь… словно не сомневался, что я спала с тобой, и я вдруг прекрасно поняла ход его мыслей. До поездки он молча боготворил меня, у мужчин иногда так бывает, и ему даже в голову не приходило прикоснуться ко мне. После поездки, наоборот, он начал считать меня чуть ли не шлюхой, а раз так, почему бы и самому не попробовать? Я стала что-то выкрикивать, мне уже было не важно, слышит его жена или нет. Он подошел, видимо надеясь успокоить меня, а я сказала, пусть только попробует хоть раз дотронуться, и я подам на него в суд.
Дрожащей рукой она подняла чашку, сделала глоток и, видимо, погрузилась в воспоминания.
— И что она сказала? — спросил я.
— Поинтересовалась, не спровоцировала ли я его чем-нибудь. Ее уволили, поэтому я и пошла работать, а теперь я тоже осталась ни с чем. Еще мама сказала, нужно посоветоваться с адвокатом, которая выиграла ее дело о компенсации, так это оставлять нельзя. Решили ничего не говорить отцу, пока все не закончится. К адвокату мы пошли в тот же день. Страшная женщина, я ее боялась — огромная, толстая, с узкими глазками, она нависала над письменным столом и наводила на мысль о главаре какого-нибудь преступного синдиката. По ее словам, она ненавидела мужчин, вела с ними беспощадную войну, и не было для нее большего счастья, чем стереть кого-нибудь из них в порошок. Она сразу стала звать меня дочкой, попросила рассказать все без утайки и посетовала, что Клостер не был более настойчив и у нас на него ничего нет, кроме этого случая. Потом спросила, остались ли на теле синяки или какие-то другие следы насилия. Пришлось признаться, что никакого насилия не было. Тогда она сказала, что мы не можем привлечь его за сексуальное домогательство, но эти слова она в начало документа вставит, пусть понервничает. Вообще же иск, как она объяснила, будет касаться только социальных и пенсионных выплат, которых я от него не получила, поскольку инцидент имел место в закрытой комнате, без свидетелей, и наш с ним обмен показаниями ни к чему не приведет. Мой утвердительный ответ на вопрос, женат ли он, очень ее обрадовал: женатых гораздо легче запугать, нам останется только решить, какую сумму мы хотим с него получить. Она подсчитала на калькуляторе, сколько он должен заплатить по закону, приплюсовав то, что полагалось в качестве компенсации. Сумма показалась мне баснословной — больше, чем я заработала за год. Под ее диктовку я написала заявление, спросив, нельзя ли заменить «сексуальное домогательство» какой-нибудь более мягкой формулировкой. На это она ответила, что отныне я должна считать его своим врагом и что он все равно будет опровергать все, в чем бы мы его ни обвиняли. На почту я пошла одна, и, пока стояла в очереди, у меня возникло предчувствие, что я собираюсь совершить нечто непоправимое и что письмо обладает скрытой разрушительной силой, которая приведет к ужасным последствиям. Никогда в жизни я ничего подобного не испытывала, казалось, я сжимаю в руке оружие и мне осталось нажать на курок. Я понимала, что в любом случае причиню ему вред, и дело не только в деньгах, которые он должен мне заплатить. Я готова была отступить и если бы оказалась тут днем позже, то ничего никуда не отправила бы. Но я уже пришла, да к тому же по-прежнему чувствовала себя униженной. Мне казалось страшно несправедливым, что я осталась без работы, хотя по отношению к нему всегда вела себя безупречно.
Более того, я считала, что каким-то образом он должен мне это возместить.
— И ты послала заявление.
— Да.
Взгляд ее опять стал отрешенным, она отставила чашку и спросила, можно ли закурить. Я принес из кухни пепельницу и ждал, пока она заговорит, но дым словно помог ей еще глубже уйти в себя, забраться в какие-то темные уголки памяти.
— Ты отправила письмо… и что дальше?
— На первое письмо он не ответил. Мне пришло уведомление о том, что он его получил, наверное, прочитал, но никакого ответа не было. Примерно месяц спустя мама решила позвонить адвокатше. Для нас это даже лучше, сказала та: или он не принимает нас всерьез, или у него плохие советчики. Но меня опять кольнуло дурное предчувствие. Я работала с ним почти год, и, когда ты однажды спросил меня о нем, я подумала, что это самый умный человек, какого я когда-либо знала, однако есть в нем что-то порочное и жестокое, пока скрытое, но в любой момент готовое проявиться. Меньше всего я хотела бы иметь его своим врагом. Я воспринимала это письмо как объявление войны и предполагала, что теперь он откроется с худшей стороны. Я боялась того, что сделала, у меня даже появились… навязчивые идеи. В конце концов, у него был мой адрес, телефон, мы были достаточно близки, и он многое обо мне знал. Я подумала, возможно, он не отреагировал на заявление, так как замышлял какой-то другой ответ, например личную месть. Однако адвокатша меня успокоила: если он действительно умный человек и женат, то ему останется только одно — заплатить. Чем больше он медлил с ответом, тем солиднее становился предъявляемый ему счет. Я написала под диктовку второе заявление, точь-в-точь как первое, но с требованием уже большей суммы, поскольку к прежней добавилась зарплата за тот месяц, когда мы безрезультатно ждали ответа. Теперь ответ последовал незамедлительно. Его адвокат все отвергал, это было не письмо, а одно сплошное отрицание. Отвергалось даже то, что я у него работала и он вообще со мной знаком. Мой адвокат сказала, что волноваться не о чем, это типичный ответ, свидетельствующий лишь об одном: Клостер понял всю серьезность положения и тоже нашел себе адвоката. Теперь нужно подождать первого слушания о примирении сторон и подумать, какая сумма позволит нам отказаться от иска. Я успокоилась: никакой личной мести, одни бюрократические формальности.
— И ты пошла на первое слушание?
Лусиана кивнула.
— Я попросила маму пойти со мной, так как все-таки побаивалась с ним встречаться. Клостер опаздывал уже на десять минут, и адвокатша прошептала со злобной радостью, что, наверное, он на более важном судебном заседании — по делу о разводе. Оказывается, ее коллега и подруга представляет интересы жены Клостера. Видимо, его супруга прочитала наше заявление, в том числе и упоминание о сексуальном домогательстве, и тут же решила с ним развестись. Они предъявили миллионный иск, а поскольку с ее подругой шутки плохи, то Клостер, несомненно, окажется на улице. Я прямо-таки оцепенела, никак не ожидала подобного поворота. Прошло еще пять минут, и наконец появился адвокат Клостера, по виду спокойный, уравновешенный человек. От имени своего клиента он предложил нам двухмесячную зарплату в качестве компенсации. Мой адвокат с ходу отвергла это предложение, даже не посоветовавшись со мной, и через месяц было назначено второе слушание в мировом суде. Судья сказала, что за это время все смогут подумать и прийти к соглашению. Когда мы вышли, я спросила маму, не отказаться ли нам вообще от этого дела. Я и вообразить не могла, что все зайдет так далеко и из-за меня разрушится его брак. Мама рассердилась и заявила, что не понимает, как я могу ему сочувствовать. Совершенно очевидно, что этот брак разрушился уже давно, если он пытался проделать такое со мной. Я промолчала — на самом деле я не столько раскаивалась, сколько боялась. Мои худшие предчувствия сбывались. Ведь он просто-напросто хотел меня поцеловать, а мы раздули целую историю, последствия которой уже вышли из-под контроля. С каждым днем беспокойство мое нарастало, и мне хотелось только одного — чтобы второе слушание поскорее прошло и все закончилось. Я была готова принять любое новое предложение вопреки желанию мамы и советам адвоката. За день до назначенной даты судья позвонила и предупредила, что слушание откладывается на неделю. Раздосадованная, я спросила почему. По просьбе другой стороны, был ответ. Я спросила, можно ли вот так менять дату по собственному желанию. В чрезвычайных ситуациях — да, можно, ответила она и, понизив голос, сообщила, что у Клостера умерла дочка. Я не могла в это поверить и в то же время, как ни странно, сразу поверила и восприняла эту трагедию как логическое следствие того, что началось после отправки моего письма. Несколько секунд я была не в силах вымолвить ни слова, но потом все-таки спросила, из-за чего она умерла. Судья знала только то, что сообщил его адвокат: дома произошел какой-то несчастный случай. Повесив трубку, я подошла к письменному столу и вынула из ящика рисунки, которые подарила мне Паули. На одном были нарисованы ее папа огромных размеров и я на маленьком стульчике перед квадратом, изображавшим компьютер. К тому времени она как раз научилась писать свое имя и подписала рисунок. На втором сквозь открытую дверь виднелся маленький парящий в воздухе папа, а мы с ней, почти одного роста, держались за руки, как сестры. Радостные и наивные рисунки, а теперь она мертва. Весь оставшийся день я проплакала. Наверное, я плакала и о себе тоже, хотя вряд ли в тот момент предвидела, что так просто все не закончится и произойдет еще немало ужасных вещей.
— Но почему? Если это был несчастный случай, почему ты чувствовала себя виноватой?
— Не знаю, но я чувствовала, а главное — он чувствовал то же самое. Во всяком случае, это единственное объяснение случившемуся, какое приходит мне в голову.
Она замолчала и закурила вторую сигарету — рука у нее по-прежнему дрожала.
— Итак, ты пошла на второе слушание, — сказал я.
Она кивнула.
— Как и в прошлый раз, мы пришли первыми, и нас попросили пройти в комнату для переговоров. Я думала, Клостер снова пришлет своего адвоката, но через несколько минут дверь открылась, и вошел он сам. Лицо его так изменилось, словно он тоже умер вместе с дочерью. К тому же он сильно похудел и, казалось, не спал уже несколько дней: красные глаза, ввалившиеся щеки… Он был невероятно бледен, будто из него выкачали всю кровь, но при этом решителен и энергичен,
— И что же случилось потом?
— Потом… я вернулась домой, вынула из сумки Библию и поставила на полку над письменным столом, рядом с учебниками. Отец давно ею не пользовался, вот я и дала ее Клостеру несколько месяцев назад и не вспоминала о ней. И тут мне пришло в голову, что книга, вернее, возвращение ее было лишь предлогом, чтобы подойти и так жутко посмотреть на меня. Я не могла избавиться от его взгляда, а по ночам мне снилось, будто дочка Клостера протягивает мне руку и говорит, как раньше, что ей скучно одной в комнате и хочется со мной поиграть. Я открыла счет в банке, но дни шли, а я все не решалась трогать деньги, которые внушали мне прямо-таки суеверный ужас. Одно время я собиралась отдать их какой-нибудь благотворительной организации, но тоже побоялась — мне казалось, если они будут лежать на месте, все в конце концов образуется, но стоит взять хоть немного, и расплата не заставит себя ждать. Постепенно мной овладела мысль, что Клостер замышляет против меня что-то страшное, поэтому и отдал всю сумму без возражений. Я даже поделилась своими опасениями с женихом, но поскольку не рассказывала ему, как Клостер хотел меня поцеловать, то сказала, что иск был связан с моей работой у него, что ему пришлось много заплатить и я боюсь, вдруг он начнет мстить. В то время Клостер опубликовал новый роман — не тот, который он мне диктовал, а тот, который закончил до меня и правил, находясь в Италии.
— «День мертвеца», я прекрасно помню, он вышел одновременно с моим, тем, который ты печатала. Тогда Клостер впервые добился настоящего успеха.
— Да, роман очень быстро возглавил список самых продаваемых книг, он мелькал во всех витринах, даже в супермаркетах продавался. Каждый раз, проходя мимо книжного магазина и видя его имя, я вздрагивала. Стараясь успокоить меня, жених сказал, что Клостер с лихвой возместил отданную мне сумму и думать обо мне забыл, но я кое-что заметила.
— Что?
— То, о чем мы уже говорили. Раньше Клостер терпеть не мог появляться на людях, а тут вдруг начал превращаться в настоящую знаменитость. Создавалось впечатление, будто он стремился одновременно находиться повсюду.
— Возможно, это связано с тем, что он остался один.
— Сначала я тоже думала, что всеобщее признание служит ему утешением, а постоянная занятость позволяет хотя бы на время забыть о смерти дочери, но это совсем на него не похоже. Тогда я заподозрила, что такое поведение является частью определенного плана. Как бы то ни было, я дала жениху убедить себя, что Клостер слишком занят книгой и ему некогда думать обо мне. В тот год Рамиро получил диплом преподавателя физкультуры и устроился спасателем на один из пляжей в Вилья-Хесель, но до начала сезона хотел съездить в Мексику. Он давно задумал это путешествие и предложил поехать с ним, чтобы отвлечься. Я согласилась и истратила на поездку часть полученных от Клостера денег. Мы проездили по всяким городкам и деревушкам на месяц дольше, чем собирались, и вернулись только в начале декабря, когда ему нужно было выходить на работу. Я осталась в Буэнос-Айресе сдавать экзамены, но мои родители с Валентиной и Бруно уже были в Хеселе, поэтому я, освободившись, тут же на ночном автобусе отправилась туда. Я хотела сделать Рамиро сюрприз и с автобусной станции пошла прямиком в его гостиницу, чтобы вместе позавтракать. Мы устроились в маленьком баре на пляже. В такую рань народу еще мало, я огляделась по сторонам и за одним из столиков увидела мужчину в плавках и сандалиях, который наверняка приехал несколько дней назад, так как успел здорово загореть. Узнав его, я чуть не закричала. Это был Клостер. Он пил кофе, читал газету и делал вид, что не замечает меня, хотя сидел в нескольких метрах от нас.
— Может, вы случайно оказались в одном месте? В то время многие писатели отдыхали в Хеселе, а дом, который он снимал, вполне мог находиться неподалеку от пляжа.
— Чтобы он среди всех прибрежных курортов выбрал именно Хесель, а среди всех гостиниц — ту, где жил мой жених? Нет, это невероятно. И вообще странно, что он приехал именно туда. Он ведь знал, что я провожу там каждое лето. Я украдкой показала его Рамиро, и он тоже счел это случайностью. Я спросила, встречал ли он Клостера раньше, и оказалось, уже неделю тот каждое утро сидит за одним и тем же столиком и читает газету, а потом идет купаться и заплывает очень далеко. Думаю, мой жених был удивлен, что это тот самый писатель, у которого я работала, возможно, в нем даже проснулась ревность, так как я мало о нем рассказывала, и Рамиро, наверное, представлял его этакой древней библиотечной крысой. Клостер же, с обнаженным торсом, был похож на атлета; к тому же он немного поправился и помолодел от солнца и морского воздуха. Пока мы его обсуждали, он вошел в море и поплыл, рассекая воду уверенными длинными гребками. Он миновал риф и стал быстро удаляться от берега; сначала еще можно было различить его руки, поочередно вздымавшиеся над водой, но когда он преодолел последнюю линию буйков, то превратился в точку, едва заметную среди волн. Вскоре я потеряла его из вида, и Рамиро протянул мне бинокль, который полагался ему как спасателю. Я отметила, что его движения по-прежнему размеренны, будто он плывет всего несколько минут, и спросила жениха, что произойдет, если так далеко от берега у него начнутся судороги. Скорее всего, признался он, спасатели не успеют. И что тогда? — настаивала я, не понимая, как можно разрешать заплывать так далеко. Правилами это не запрещено, сердито ответил Рамиро, он ведь уже взрослый и отвечает за свои поступки. Я снова стала смотреть в бинокль и заявила, что это невероятно, но он до сих пор плывет в том же ритме. Правда, я тут же прикусила язык, но Рамиро, по-видимому, задели мои слова, и он сухо заметил, что по приезде каждое утро совершал такие же заплывы в качестве подготовки к будущей работе. Мы молча сидели, пока Клостер снова не появился в поле зрения. Теперь он плыл на спине и перевернулся в самый последний момент, чуть не налетев на риф, после чего откинул голову назад, чтобы вода пригладила спутанные волосы, и широкими шагами вышел на берег. Усталым он не выглядел. По-прежнему не замечая нас, он прошел почти рядом, забрал со столика свои вещи, оставил купюру и несколько монет и ушел. Я спросила жениха, приходит ли Клостер днем, и он ответил, что нет. Вечером в центре его тоже не видно. Потом мы поспорили. Я умоляла, чтобы он больше не завтракал здесь и перебрался в соседнюю гостиницу. Он с раздражением спросил зачем, но я не могла признаться, о чем думаю. По правде говоря, я и сама не очень-то понимала, что меня пугает. Поэтому сказала, что хочу всегда завтракать с ним, но присутствие Клостера мне неприятно, а он ответил, что не понимает, почему это он должен сниматься с места, пусть Клостер и переезжает в другую гостиницу. Он разозлился, и мне показалось, не только моя дурацкая просьба была тому причиной.
Вдруг она замолчала и, чуть наклонившись, принялась тушить сигарету, раз за разом вдавливая ее в стеклянную пепельницу, словно вспомнила что-то особенно неприятное и еще не решила, стоит ли продолжать. Потом снова закурила и после первой затяжки слегка взмахнула рукой, то ли разгоняя дым, то ли невольно признавая, что теперь это уже не важно. Затянувшись еще раз, она все-таки продолжила рассказ.
— По-настоящему его беспокоило то, что я собираюсь завтракать с ним. Там была прехорошенькая официантка довольно-таки вызывающего вида — ее форма состояла из очень короткой юбки и лифчика от бикини. Я сразу заметила, как они переглядываются и улыбаются друг другу, но стоило мне об этом сказать, как он еще больше разозлился и, естественно, все отрицал. Однако я не собиралась отступать из-за какой-то дурацкой ревности, поскольку считала, что мне действительно угрожает опасность. На следующее утро я пришла чуть раньше, перед его дежурством. Мы заняли тот же столик и не успели еще заказать завтрак, как появился Клостер. Он сразу прошел в бар и сел у стойки. Я сочла это хорошим признаком: значит, он меня видел, но не хотел сталкиваться. Я даже подумала, что Рамиро, возможно, прав и пребывание Клостера в этой гостинице — простая случайность. Я тоже старалась не обращать на него внимания и, когда нам принесли завтрак, занялась кофе и болтовней с Рамиро, будто Клостера, а заодно и официантки вообще не существовало. Кстати, Рамиро больше меня радовался, что Клостер переместился в бар и ничего не нужно менять. Он вообще был в хорошем настроении, сразу после завтрака бегом бросился к воде, легко преодолел риф и поплыл в открытое море. Наверное, ему хотелось произвести на меня впечатление. Я видела его голову уже за буйками, он все удалялся и удалялся, и я стала следить за ним в бинокль. Руками он греб даже энергичнее Клостера, оставляя за собой пенный след, но проигрывал ему в легкости скольжения. К тому же мне показалось, что он подустал: тело как-то странно изгибалось, когда он поднимал голову для вдоха, движения становились все более судорожными, он постоянно сбивался с прямой линии. Вскоре он перевернулся на спину, чтобы немного отдохнуть. Видимо, из-за возбуждения он слишком быстро выдохся, хотя не проплыл и половины того расстояния, которое преодолел прошлым утром Клостер. Я опустила бинокль, но все равно видела вдали его голову и плечи. Возвращался он гораздо медленнее и вдруг, уже около берега, продемонстрировал прекрасный баттерфляй — наверное, хотел поразить официантку, мелькнуло у меня. Отметив, как тяжело он дышит, я поняла, что задумал Клостер.