Долгий путь к себе
Шрифт:
Она сама, как что-то постыдное, сдвинула его ногой. И все думала о пани Выговской. Думала с неприязнью, думала, как о несмываемом позоре. Это она, милейшая пани Выговская, приучала ее, и ведь приучила, к мысли, что лучшая женская доля, настоящая жизнь — среди пеленок, телок, курей, поросят…
А дети самой Выговской — все ее Иваны, Данилы — от тихой прелести хуторов кинулись, как от чумы, головой в бучу, в ту бучу, которую затеял на старости лет тоже ведь домовитый казак… И в жены себе паны Выговские не простушек взяли, которые умеют квашню поставить, им княжну подавай. А нет
Пани Елена слышала, что пани Выговская войны не пережила. Разбил ее паралич, и Бог смилостивился, не дал зажиться до пролежней — прибрал, а муж, старик, тотчас в монахи подался. Было у клуши соломенное гнездо, да первым же ветром развеяло то гнездо по белу свету.
…В дверь дернулись.
— Кто? — спросила пани Елена, снимая корону, и, не зная, куда ее сунуть, кинула на пол и закатала в половик.
Стена вздрогнула от удара, дверь словно бы присела, и ее так рванули снаружи, что крючок предательски порхнул вверх.
На пороге стоял Тимош.
Вошел в комнату, запнувшись поочередно ногами за порог.
— К тебе, — сказал, отирая пот с верхней короткой губы.
— Я не могу вас принять в таком виде! Вам надо проспаться! — закричала от страха пани Елена.
— К тебе! — упрямо сказал Тимош и пошел на нее.
Она схватила колокольчик, затрезвонила.
— Убью! — замахнулся Тимош, трусливо оглянувшись на дверь.
— Пошел прочь, хам! — приходя в себя, тихо, с ненавистью, с наслаждением сказала пани Елена, видя, что стража, ее стража, уже в дверях.
— Сын моего мужа ошибся дверью! — громко сказала пани Елена казакам. — Как это мимо вас прошел человек? Вы спали?
Казаки стояли потупясь.
— Ужо у меня! — буркнул Тимош, пошел прочь, зацепился за порог и тяжко грохнулся об пол.
Дверь почтительно затворилась.
«Какого врага нажила я себе!» — подумала пани Елена, и сердце у нее затосковало такой смертной тоской, что казалось, его можно было на ощупь найти в груди и понянчить.
И засмеялась. Вспомнила пани Деревинскую.
И всхлипнула:
— Господи! Молим тебя, чтобы дал нам, чего хотим! А ты даешь одним такое, что и придумать невозможно, другим же ничего не даешь.
Встало перед нею то утро, росное, голубое… Пани Ирена верхом: «Уж не к старцу ли Варнаве вы так спешите?» И она, правдивая Хеленка, солгала, может, первый раз в жизни: «Ах нет! Я еду проведать жену полковника Кричевского». Как она смеялась, пани Ирена, молодая волчица с повадками старого шакала. И милая Хеленка, обескураженная откровенностью, поехала-таки не к старцу Варнаве, а к жене Кричевского. Угощалась пирогами, сама себя уговорив, что именно сюда и ехала…
— Выходит, Бог тебя мне послал, пани Ирена, — сказала вслух пани Хмельницкая.
И захотелось пани Елене увидеть пани Деревинскую, чтоб та — издали, конечно, со двора — поглядела бы на теперешнее величие бедной девушки Хеленки.
Чаянно ли, нечаянно — глаза остановились на серебряной иконе Богородицы. Эта икона была давняя, семейное богатство, единственно своя вещь пани Хелены.
Руки сами собой опустились.
— Боже мой! Боже мой! Да не бесовский
И знала точно — бесовский. Вся нынешняя жизнь ее — от антихриста. Пропоют петухи, и все прелести обернутся паутиной.
Пани Елена подняла руку перекреститься и не перекрестилась. Подошла к столу, налила из драгоценного кувшина в драгоценную раковину драгоценнейшего вина и выпила до капли.
— А теперь мужика бы, который ночью не спит.
Пошла в спальню, скинула на ходу башмачки, расшитые жемчугом и каменьями, а платья стянуть сил не хватило. Ухнулась на княжеские, пограбленные, как все в этом доме, перины и заснула тяжелым, грешным сном.
Пани Ирена Деревинская потчевала припозднившихся гостей скромной трапезой и столь же скромной беседой. Хозяйка поместья пани Фирлей, наложившая на себя тяжкий пост, к гостям не вышла, а гости стоили того, чтобы принять их со всей любезностью и уважением. Его милость пан Адам Кисель отправлялся в логово Богдана Хмельницкого на переговоры, от которых зависели судьбы тысяч и тысяч изгнанников и, может быть, самой Польши.
Вместе с брацлавским воеводой в посольстве были львовский подкоморий Мясковский, новогрудский хорунжий, брат воеводы Николай Кисель, брацлавский подчаший Зелинский, несколько комиссаров, секретарей комиссаров. Секретарем же посольства был назначен пан Смяровский. Для охраны наняли сотню драгун под командой капитана Бришевского, для особых поручений Адам Кисель взял совсем еще юного ротмистра, князя Захарию Четвертинского. Сам пан воевода ехал с женой, и то, что ее милость пани Фирлей не пожелала показаться гостям, было воспринято как неучтивость. Впрочем, неудивительная. Кисель и Фирлей разошлись во время суматошной кампании королевских выборов. Его милости пана Фирлея в доме не было, он находился в армии. И как знать, будь он здесь, отворились бы вообще ворота перед королевскими послами?
— Я прошу извинить нас, — краснея говорила пани Ирена, — война уничтожила запасы… А пани Фирлей ныне совершенно не занимается мирскими делами. Да и все мы убеждены: один Бог может спасти нас и нашу бедную страну.
— В последний год совершено столько противочеловеческого, противобожеского, — сказал князь Четвертинский, — что я никогда не поверю, будто все это от Бога. Бог оставил нас!
Пан Мясковский, сердясь на дурной прием, сказал прямо:
— По воле его королевской милости я был у польного гетмана литовского, чтобы взять для посольства двести лошадей. Его милость польный гетман дал двадцать лошадей. И ведь так — всюду. Сначала думают о себе. Государству перепадают крохи.
— Потом является какой-нибудь Кривонос и вразумляет шляхту, отняв у нее земли, замки, семью! — вспыхнул гневом Николай Кисель.
Старший брат его выпил глоток воды и устало сказал:
— Кривоноса земля взяла.
— Если я когда-нибудь сыщу его могилу, — вскочил на ноги князь Четвертинский, — я по косточкам, по косточкам сам, руками своими разорву этот проклятый костяк.
— Говорят, Кривоноса убила чума, — сказал Адам Кисель. — Лучше будет для всех, если вы оставите его могилу в покое.