Долгий путь к себе
Шрифт:
Тут пани Хелена проснулась с бьющимся сердцем.
Боже мой! Что за сон?
Она вспомнила полет. Это было жутко, даже больно. Пани Хелена потрогала себя за ребрышко. Ветер так надавил, как мужик нетесаный. Пани Хелена закрыла глаза и тотчас распахнула их… Она знала, чем должен был кончиться ее полет…
«Почему? — спросила себя пани Хелена. — Почему я знаю это? Ведь я не досмотрела сна! Почему он меня бросил вниз?»
— Господи! Господи! — прошептала пани Хелена, откинула одеяло и, шлепая босыми ножками, кинулась к распятью.
Молитва ее была сбивчивой
За какое зло, за какие грехи — наказание? Бог дал ей красоту, и она могла бы не ждать избравшего ее, а выбрать сама. Любого… Самого знатного, самого богатого, самого доброго. Она всегда так думала, но теперь она знала, что воля ее — ничто, красота — ничто, родные — ничто, ибо над всем — судьба.
Вчера приезжал этот не знающий стыда человек — пан Чаплинский. После всего, что произошло, он все-таки осмелился явиться к ним в дом просить ее руки. И самое ужасное, все Выговские встали на его сторону, особенно Иван. Иван мечтает получить выгодную службу. Подстароста, конечно, найдет ему место.
Пани Хелена, захваченная мирскими мыслями, поднялась с колен, подошла к окну и обомлела.
Пан Чаплинский — рука на перевязи, на голове повязка — стоял на коленях под ее окном. Было очень рано. Только самые высокие облака рдели, как угли, и непонятно было, то ли они держат тепло вечерней зари, то ли разгораются от новой. Пан Чаплинский увидал девушку и протянул к окну окоченевшие руки.
— Боже мой! — вскричала пани Хелена. Она заметалась по комнате. — Этот несносный человек погубит себя… Надо послать к нему. Надо как-то обогреть его. Боже мой, каким вдохновением озарилось его лицо, когда он увидал меня. Он — любит. Он стоял всю ночь под окном, а я безмятежно спала. Но как объяснить себе его ужасный поступок, его скоропалительную женитьбу? Правда, он сказал, что теперь свободен… Господи, помоги мне!
Пани Хелена упала на постель и расплакалась.
СВОЯ ОБИДА
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Кареты катили будто на смотр. Одна другой затейливее. Резные, кованые, обитые коврами, мехами, бархатом, парчой. Слуги на запятках, как полковники: золотые шнуры, вензеля, побрякушки.
Толпа, прижатая жолнерами к домам, глазела на зрелище с упоением:
— Оссолинский! Оссолинский! Канцлер! — узнавали простолюдины.
— Януш Радзивилл! Лошади-то какие! В хвосты жемчуга вплетены! Жемчуга! — стонали от восторга женщины.
— Потоцкий! Гетман! Глазами-то как сверлит — орел! Виват!
— Виват! — подхватывали крик патриоты.
А кареты катили, и знатоки вельможных знаков, вензелей и гербов спешили щегольнуть всеведеньем:
— Адам Кисель, каштелян черниговский.
— Бери выше. Он теперь киевский каштелян.
— Ян Казимир, брат короля. Кардинал.
— Воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский.
— Епископ куявский Гневош.
Ехали сенаторы Речи Посполитой, ехали решать наиважнейшие
«Господи, зачем меня сюда принесло? — в смятении думал сотник пан Хмельницкий. — Как же это я посмею со своей ничтожной бедой сунуться к сенаторам. Я перед ними, как муха перед лошадью: махнет хвостом, чтоб прибить навязчивую, и не поглядит даже, прибила или промахнулась».
— Князь Четвертинский!
— Воевода краковский Станислав Любомирский!
— Гетман польный Мартын Калиновский!
Богдана взорвало:
— Экое счастье на чужие славу да богатство глазеть!
Высокомерный юнец, повернувшись к пану сотнику, крикнул ему в лицо:
— Это не чужая слава, не чужое богатство! Это слава и богатство Речи Посполитой! Виват!
Усердно работая плечом, Богдан стал выбираться из толпы, подальше от патриотов, доносчиков, подальше от властей.
Вышел за город.
Проломился через кустарник, встал на круче над Вислою. Расстегнул ворот, лег на землю.
На синей небесной траве паслись белые ягнята.
— Небо-то как у нас, — сказал себе Богдан и положил большие ладони свои на землю. Земля была теплая, летняя. — И земля такая же, и люди такие же.
Травинки, пытаясь распрямиться, щекотали ладони. Богдан почесал правую и постарался вспомнить, к чему это — отдавать или получать. Усмехнулся.
— От кого и чего получишь на чужбине, когда пришел просителем?
Сел, долго смотрел на зеленую траву, на темную Вислу, ни о чем не думая, нянча в душе великую скорбь.
«Неправдой живет человечье племя. Неправдой».
Вечером пришел в келию Гунцеля Мокрского, своего друга по иезуитской коллегии.
— Зиновий, неужто тебе наша красавица Варшава по сердцу? Туча тучей! Вспомни-ка, брат, бурсацкие наши времена.
И Гунцель, выпятив грудь, зарокотал баском:
Хорошую жинку маешь, Хорошенько ея поваживаешь, Як чашечка в меду, Як барвинок в саду, Як барвинок в саду процветае.Помнишь, Зиновий, как лихо колядовали мы с тобою?
Странно и хорошо было слышать Богдану свое имя, данное ему по крещению, — Зиновий. В коллегии иезуитов все звали его Зиновием.
— А не сесть ли нам с тобою, брат, за оккупацию? Не блеснуть ли познанием латыни в премудрой экзерциции? — не унимался Гунцель. — Да что же ты молчишь? Одолели, окрутили тебя, видно, земные делишки, оплели по ногам-рукам. Очнись! Помнишь: «Утверждение или отрицание одного относительно многого или многого относительно одного не есть одно утверждение или отрицание, разве что когда многим выражено нечто одно…» А ну-ка, давай дальше!
Зиновий-Богдан усмехнулся, но продолжил:
— «Я не называю одним то, что хотя и имеет одно имя, но составляющее его многое не есть одно: например, человек в равной степени есть и живое существо, и двуногое, и поддающееся воспитанию, но из всего этого получается нечто единое…»