Долгий путь к себе

Бахревский Владислав Анатольевич

— Тебя ждут.

Богдан тронул за рукав Тимоша. Тимош пошел за отцом.

— Тебя ждут одного, — сказал монах, когда они вышли из-под сводов пещерного храма.

— Это мой сын, — возразил Хмельницкий.

Монах поколебался, но потом, соглашаясь, опустил веки:

— Пошли.

Тропинка прижималась к скале, плутала в кустарнике — и вдруг выбитые в камне ступени наверх.

— Ступайте! — показал монах рукою на ступени.

Богдан скользнул рукой по поясу, проверяя, на месте ли кинжал. Тимош первым шагнул на

каменную ступеньку, и отец заметил, как сын на ходу оправил в голенище рукоятку ножа.

— Не торопись! — сказал Богдан Тимошу. — Я пойду первым.

Лестница оборвалась разом. Они стояли на зеленом плоскогорье. Солнце уже село, и его лучи были как растопыренные пальцы ладони.

Только в следующее мгновение Тимош увидел людей, позвавших отца.

Пятеро стояли в стороне. Один на площадке, углом надвинувшейся на ущелье.

Отец опустился перед этим человеком на колени. Тимош не мешкая последовал примеру отца.

— Поднимись и отвечай мне. Сколько у тебя войска? — спросил человек, которого отец почтил коленопреклонением.

— Великий государь, приветствую тебя, владетеля степей, морей и гор! Не знаю, придется ли тебе по душе мой ответ, но я буду говорить правду. Нынче у меня за Порогами тысяча казаков, через две недели будет две тысячи, еще через две — все три. Но стоит мне пробиться на Украину, в единый день у меня будет сто тысяч.

— Почему брат мой, польский король, вознамерился разрушить мир и покой, собирая казацкие войска для похода на Крым и на Турцию?

— У короля договор с Венецией. Король мечтает о славе. Польские магнаты не хотят большой войны, но им на руку услать с украинской земли казаков, которые все недовольны и готовы возмутиться, угнетаемые хуже последних рабов.

— Чем ты можешь доказать правдивость своих слов? Что, если тебя послали сами поляки, замышляя заманить и уничтожить мое войско?

— Великий государь! Клянусь Аллахом!

— Ты, казак, клянешься Аллахом! — гневом опалило лицо хану.

— Я — мусульманин, великий хан. Я принял ислам, живя с Истамбуле.

«Господи!» — у Тимоша запылало лицо.

— Великий государь! Вот мой сын! Моя надежда, моя кровь! Я оставляю его залогом моей верной службы тебе, ибо более дорогого залога мне не сыскать.

— Я подумаю над твоими словами.

Хан сделал знак людям, те подвели ему коня.

— Дозволь мне, великий государь, еще тебе сказать. Война, которую в союзе с тобой мы начнем против Польши, принесет тебе и твоему народу несметные богатства, а нам освобождение. Если же казакам придется пойти войной на Крым, то в проигрыше будут и татары, и казаки.

Хан пронзил Хмельницкого черными иглами глаз, сел в седло.

— Я выслушаю тебя и твоих казаков завтра.

Ускакал.

— Отец! Ты — мусуль…

— Молчи, сын! Молчи! — Богдан обнял Тимоша. — Думаешь, хан верит в мое мусульманство? Нет же! Нет! Но ему удобнее с моей брехней. Ради Украины,

сын, мне и в пекле будет гореть сладко… Не о том теперь речь. Я тебя оставляю здесь не только как заложника. Поглядишь за ними, за чертями. Держись смелее. Нам в одной упряжке с ханом долго еще скакать… Гляди-ко!

Над дальними скалами, за Чуфут-Кале парили два орла.

— Ничего, сын! Мы тоже этак вот — воспарим.

Прижал лицо Тимоша к своему, больно прижал.

— А покуда — терпи. Ты молодец. Я все вижу. Умеешь терпеть.

4

Ковры, положенные один на другой в несколько рядов, глушили шаги. Ханский трон — подобие шатра — стоял между окнами. Свет слепил послов, курились очищающие от скверны две огромные жаровни.

Казаки поднесли хану серебряную чашу на добрых два ведра, женам его — браслеты, кольца, материи. Подарки благосклонно были приняты, Хмельницкий показал хану королевские привилеи на постройку «чаек». Ислам Гирей сам прочитал грамоты, польский язык он выучил в плену. Разрешил Хмельницкому говорить.

— Боже! Всей видимой и невидимой твари содетель! Ведатель помышлений человеческих! Клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости — все буду делать без коварства и измены. И если б с моей стороны вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже, чтоб этою саблею, — Хмельницкий показал на саблю хана, — отделилась моя голова от тела!

— Мы верим тебе! — сказал Ислам Гирей. — Начинайте вы, потом я приду и разорю Польшу.

У хана были причины гневаться на короля Владислава. Король решительно отказался платить Ислам Гирею ежегодную дань — «поминки», ибо он — «отпущенник». Двадцать лет тому назад будущий хан был в плену, отпустили его, взяв клятву — никогда не нападать на польские земли.

По знаку хана Богдану поднесли черкесский панцирь, саадак с луком, стрелами и кинжалом, розовый кафтан, раззолоченный кунтуш и опоясали дорогой саблей.

На том прием был закончен. Ради будущей удачи и ради дружбы хан устроил для казаков пир.

Угощал казаков нуреддин. На пир явился глава ширинского рода, по знатности после Гиреев первый в Крыму, перекопский мурза Тугай-бей, а с ним — Иса.

Сели они по-семейному: Тугай-бей с Богданом, Иса с Тимошем. Много не говорили, только похлопывали друг друга по плечам.

— Помнишь, как ночью засаду ждали? — шепотом спросил Иса.

— Помню.

— А помнишь, в карты играли, в носы?

Иса от радости коверкал русские слова, и Тимош смеялся и говорил по-татарски, смеша Ису.

Но скоро смех у Тимоша иссяк.

— Ты чего стал мрачный? Ты мне не рад? — Обида прозвенела в голосе Исы.

— Чего мне радоваться? Я остаюсь заложником.

— Ты остаешься в Крыму! — Иса хлопнул в ладоши, вскочил на ноги. — Ай, хорошо!

— Тимош остается у хана, — объяснил Тугай-бею Богдан.