Долгий путь в лабиринте
Шрифт:
— Слышала. Дважды подавала рапорт — ехать туда. А Энрико — он места себе не находит… Неужели не выстоят?
— Боюсь, фашизм выиграет свою первую схватку. Но главное у них впереди. Главное — это мы.
— Зубы сломают!
— Сломают, — кивнул Кузьмич. — Только нам не безразлично, как глубоко вонзятся они в тело нашей страны, сколько ран нанесут, прежде чем им вышибут эти зубы.
— Ты меня потому позвал?
— Да. Уполномочен предложить новую работу.
— Что именно?
— Это
— А я чем занимаюсь?
— Ты можешь делать гораздо больше. С твоим опытом, знанием языков…
— Значит, работа за кордоном?
Кузьмич кивнул.
— Где именно?
— В Германии. Цель все та же — защита советской нефти. Надеюсь, понимаешь, что всевозможные поджоги, взрывы и иные диверсии на промыслах и заводах Баку, Грозного, Майкопа планируются и готовятся за пределами нашей страны. В частности, в Германии. Вот нам и надо иметь свои глаза в одном из таких нацистских центров. Выбор пал на тебя. Это очень трудное дело. Так что…
— Могу отказаться?
— Во всяком случае, можешь подумать, прежде чем решить окончательно.
— Ты уже знаешь, как я отвечу… Я буду одна?
— Нет.
— С тобой?
— Я не в счет. Речь о другом. Но этот человек тоже хорошо тебе знаком. — Кузьмич выдержал паузу. — Будешь работать с Энрико.
Саша быстро посмотрела на него.
— Не шучу, — сказал Кузьмич и снова улыбнулся.
— Погоди, погоди… Выходит, он уже знает? Знает и дал согласие?
Кузьмич кивнул.
— А мне ни слова не сказал! — пробормотала Саша. — Глядел на меня ясными глазами — и ни звука. Когда же вы успели встретиться?
— Два часа назад. Так что он не успел еще глядеть на тебя ясными глазами… Словом, знал, что ты согласишься. Вот только беспокоился: как все будет с Лолой?
Саша вздохнула, плотно сжала губы.
— Может, побудет с бабушкой? — осторожно сказал Кузьмич. — А нет — так заберу к себе. То есть в семью моей сестры. Я ведь тоже не бог весть какой домосед…
— Поедет к бабушке, — сказала Саша. — Та давно ее зовет.
— Ну, ежели так, — значит, решено. Отправь дочку пораньше, как только сможешь. Приказ о твоем перемещении не замедлит. Будешь откомандирована ко мне. Предстоит немалая подготовка. Да и поездить придется, пока доберешься до места… Но обо всем этом — в свое время.
Саша встала. Поднялся с места и Кузьмич, обнял ее за плечи, посмотрел в глаза.
— Нет ли сомнений, иных причин?..
Саша покачала головой.
— Все же подумай. Если вдруг откажешься — тебя не упрекнут, поймут правильно.
— Мы все решили… Я вот о чем, Кузьмич. Сегодня довелось встретиться с одним человеком. И теперь я вспомнила о нем: может, пригодится?..
И
— Ну что ж, — сказал Кузьмич. — Это интересно. Спасибо, Саша.
— Еще я хотела бы спросить… Тебе решительно нельзя появляться в городе?
— А что такое?
— Пообедал бы у нас. Я знаешь какая хозяйка!
— Не в этот раз. — Он взглянул на часы. — Очень трудно со временем.
— Сегодня же уезжаешь?
— Есть спешные дела…
Они вышли из комнаты. Хотя широкие листья разросшихся инжирных деревьев плотно загораживали солнце и на веранде господствовал сумрак, здесь было куда жарче.
Постояли, перед тем как расстаться.
Остро пахло укропом, мятой. К этим ароматам примешивался едва уловимый запах дыма. Было знойно и тихо. Даже море не так шумело — лишь изредка можно было расслышать слабые всплески воды у песчаного пляжа.
— Тишина, — сказал Кузьмин. — Тишина и покой.
Будто нет на свете фашизма и прочей мерзости и тебе не надо снова готовиться в трудную командировку.
— Опять в банду.
— В банду — ты это верно заметила. Но теперь все будет посложнее. Однако и ты ведь не та, что была прежде. Опыта прибавилось. Да и у нас совсем иные возможности.
ПЯТАЯ ГЛАВА
По утрам в теплое время года в берлинском парке Тиргартен можно было встретить десятки всадников. Сюда на прогулки по аллеям для верховой езды собиралась столичная знать — похвастать породистыми конями, покрасоваться…
Сегодня небо хмурилось, низкие тучи предвещали дождь, и на пустынных аллеях можно было увидеть только служителей, сгребавших в кучи валежник и опавшие листья.
В девять часов утра тишину парка нарушил приглушенный стук копыт. Появился конник, по виду — типичный фланер: черный сюртук с закругленными полами и черный шелковый котелок, серые бриджи, черные сапоги с короткими мягкими голенищами. Он был средних лет и, видимо, небольшого роста: на крупном золотисто-рыжем жеребце казался и вовсе маленьким.
Конь горячился, пританцовывал от нетерпения. Всадник ослабил повод, и жеребец поскакал укороченным манежным галопом.
Неподалеку по велосипедной дорожке двое слуг в униформе из зеленого твида катили кресла на колесиках, в которых сидели пожилой оберст с перебинтованной ногой и старуха.
Всадник на рыжем жеребце проскакал мимо. Оберст и старуха прервали разговор и посмотрели ему вслед.
— Боже, — сказала старуха, брезгливо улыбнувшись, — как дурно держится он в седле! Горбится, дергает локтями при каждом прыжке лошади.