Долгий путь в никуда

Игумнов Денис Александрович

История имела продолжение. Гриня, отколовшись от свиты Феди, остался без защиты и сразу примерил на себя шкуру жертвы. Бычата не на следующий день, а через неделю где-то просекли в чём дело. Чижов сказал фас, Хмелёв одобрил. Гриня стал Бонч Бруевичем, Сисястым и дешёвой шмарой Защеканкой. На переменах ему доставалось наравне со мной и даже, наверное, эмоционально он страдал больше. Я привык, сжился, терпел, копил ненависть, болел страхом и ждал часа расплаты, а он ничего не понимал, он никогда не подвергался такой организованной травле и всегда считал себя выше этого. Его все эти плевки на ниже него стоящих в школьной иерархии недосуществ не касались. И вот однажды проснулся и оказался там внизу, среди них, среди нас. Не на самом дне, но в поносе по горло.

Угадайте кто, понаблюдав за тем, как Гриня страдает от регулярных

побоев и обстрелов жеваной бумагой, присоединился к гончей своре? Да, этим человеком стал Федя. Сначала он натравил на Гриню Пончика. Они зарубились после школы. Вообще без повода. Пончик его толкнул, Гриня не стерпел – одно дело бычата, а другое дело Пончик.

Если не везёт, так не везёт. Гриня продул и эту драку. До сих пор у меня перед глазами стоит утоптанный за школой снежный пятачок, обильно политый кровью Никишы. Алые отпечатки капель крови с пятикопеечную монету в ореоле из лучей-чёрточек и по краям площадки размазанные в розовую кашу, затёртые борющимися телами пятна, обозначающие границы арены ушедшего в прошлое эпического сражения. Скорее всего, если бы я видел саму драку, а не только слышал о ней и потом, отведённый чуть ли не за руку злорадным Федей, не наблюдал её итоги в оранжевом свете фонарей, то мне этот случай так сильно в память не врезался бы.

Ладно. Кому-то этого показалось мало. Понятно кому? Федю не устроило место стороннего наблюдателя. На перемене, ну как всегда, Гриню зажали в аппендиксе и принялись месить, как дрожжевое тесто. Чижов, Захар, Федя и Аист. Хмелёв отсутствовал по уважительной причине больного горлышка. У него наблюдались постоянные неполадки с гландами до тех пор, пока родители, устав от вечной ангины сына, не поместили его в больничку, отдав врачам на операцию по их удалению.

Я стоял в сторонке, мне сегодня не перепало. Новая жертва – новая кровь. И Грине не повезло. Били его так – зажав углу, например Захар толкал в грудь, Чижов бил своим понтовыми бутсами иностранного производства с толстой жёлтой, ребристой, полупрозрачной подошвой по ляжке, Аист отвешивал подзатыльник, а Федя заканчивал щелбаном в прыжке. Затем шли оскорбления, и круг мутили заново. Двадцать минут отдыха превращались в два века пытки.

Не знаю как, – мне такие фокусы удавались раза два, и то, когда я находился на краю беспамятства, в угаре муштры характера моими учителями кастовыми бычатами, – Гриня вырвался, ускорился торпедой, уходящей за горизонт и срулил в неизвестном направлении. Меня его побег не воодушевил. Оставаться наедине с распаренными друганами Чижова мне было совсем не здорово. Они вполне могли переключиться на меня, если бы не Федя, подошедший ко мне и, как ни в чем не бывало, заведший разговор про то какие книги я люблю. Люблю? Шутник. Я их вообще никогда не читал. За всю жизнь из весомого, не совсем детского, – про Карлсона и русские народные кровавые сказки исключаем, – прочёл – "Руслан и Людмила", "Три мушкетёра", "Двадцать лет спустя". Не густо. А Федя читал по-взрослому. Он мне говорит, я делаю вид, что слушаю, поддакиваю, а сам слежу за компанией Чижова, обсуждающей достоинства больших женских титек и то, как эти женские прелести идут Бонч Бруевичу. Может быть, мне всё это снится? И я на самом деле сейчас сплю в бунгало на каком-нибудь тропическом острове под шум волн атлантического океана. А мой беспокойный мозг компенсирует спокойствия мира вокруг тревожной дичью тёмных фантазий о никогда не существовавшей в реальности школе юных палачей.

Мысли о вечном были грубо прерваны, но не так, как бы мне того хотелось. В полумрак аппендикса ворвался ураган в виде высокого старшеклассника со светящимся изнутри гневом лицом фурии мести местного розлива. Раздавая удары направо и налево, он носился по закутку и карал обидчиков его брата. Старший брат пришёл на выручку Грине. Гриня не выдержал и заложил своих мучителей. Что ж, считаю, он поступил правильно. Молоток. Каратель, словно умная ракета с автоматическим наведением, выбирал правильные цели и обрушивал на них удары. Личности наших хулиганов были ему хорошо известны и подробно описаны братом, и он не ошибался – бил лишь тех, кто этого заслужил. Расправа, в его исполнении, заняла всего несколько секунд. Последним получил Федя, его ударили в живот, куда-то там в район солнечного сплетения, он согнулся, как и остальные, и мирно прилёг на линолеум. На меня сверкнули фары осатаневших глаз карателя, и брат Грини убрался восвояси.

Убедившись, что угроза миновала, поверженные бычата и мой дружочек Федя ожили. Не так уж им и досталось. Били их в корпус, по рёбрам, в душу и после никто зубы не выхаркивал. Жаль. Федька вскочил одним из первых, перестав корчить губы в овал страдающей буквы "О", он, обращаясь ко всем присутствующим, заявил:

– Не больно совсем. Он не попал, так не сильно и тыкнул. Херня.

Федя хвастался, что ли? Опять я не понимал. Он гордился тем, что закосил под отпи*женного одним ударом лоха? В чём тут гордость-то? Кто знает, пусть пишет мне письма. Его поддержали и другие терпилы, солидно заявив, что брат Грини петух и слабак и ничего-то он им не сделал. Ну-ну. Как бы они ни хорохорились, с той самой расправы в аппендиксе Гриню никто из них и пальцем не тронул. Лаять на него не перестали, но хвосты не поднимали. Гриня остался Бонч Бруевичем и Сисястым, но обходился без синяков. Один лишь Пончик продолжал на него наезжать, но это из другой оперы. Что-то личное. Бывает, что парни просто друг друга терпеть не могут и мириться с присутствием своего врага в классе не хотят. При мне они дрались раз пять. Пончик вышел победителем четыре раза и один раз посчастливилось Грине.

Для меня вся эта история кончилась тем, что бычата вернулись ко мне, к их незаменимому Какашкину. Фу. Час освобождения близок. Я знаю, правда освободит меня. Но не в этой жизни, друзья. Не в этой жизни.

Глава 8. Жадность – это плохо – да, да, да, да

Знаете, если вокруг тебя столько дерьма, и ты постоянно попадаешь в неприятные истории, а люди, с которыми ты общаешься, тебя подставляют и кидают, это может значить что с тобой что-то не так, а не с миром. Ты либо лучше, либо хуже мира, тебя окружающего. Заслуживаешь ли ты наказание? И да, и нет. Всё зависит от того, какие ты делаешь выводы из пропущенных тобой ударов в морду.

Антон Шавырин заболел ветрянкой. Проболев десять дней, появился на улицы со следами зелёнки на лице, за что тут же от Елисея получил кликуху – Зелёнка. Я его так никогда не называл ни в лицо, ни за глаза, остальные – только в путь. После одного случая его не очень-то и уважали. Елисей учился с ним в одном классе и как-то, когда мы сидели в тёпленьком подвале и слушали на магнитофоне, принесённым Лёхой Завром, записи «Айрон Майдон», он поведал нам как Тошка оступился, нарушил негласное правило не идти на разводки по деньгам.

В их классе помимо Дивова и Гринько жило само школьное зло – первый по приводам в милицию, ученик третьегодник Штыков. Он по возрасту был старше всех, но и по сравнению с одногодками был физически развит не по годам. С рябой рожей, тяжёлым черепом с высоким лбом, маленьким ртом пиявки, подтянутый, с широкой костью. Настоящий монстр – кошмар для одноклассников и всей школы. Он даже на нашего директора Губмана Абрама Михайловича кидался. Было это так: Штыкова, в очередной раз, за хулиганство выгнали с урока, отправили к директору на объяснения. Он пошёл. Дальше – легенда, но думаю в максимальном приближении к истине. Штыков не стал выслушивать нравоучения, а послал Губмана на йух и захотел показать своё превосходство в кулачном бою. Круто. Немного силёнок не рассчитал, а так – зачёт. Директор, мужчина не робкого десятка, имевший ежегодный опыт нападений на него горячо любимых им выпускников, не растерялся, скрутил хама, надавал по щекам, сам при этом обзавёлся бланшем на скуле, но торжество школьной власти и справедливости утвердил. Наверное, это единственный случай, когда Штыкова сумели осадить, в остальных происшествиях он показал себя яростным, безбашенным бойцом. Говорили о нём шёпотом, и даже между собой никаких негативных отзывов не позволяли. Трусили.

Антону не повезло очутиться у него на пути: во-первых, когда он был не в духе, а во-вторых, когда моему первому другу на новом месте вздумалось хвастаться перед одноклассниками хоккейными крагами, купленными ему накануне родителями. Тошка любил хоккей и умел отлично рассекать в модных коньках "Динамо", с клюшкой наперевес, на катке стадиона каждый вечер после уроков. Я кататься не умел, и моя мама не могла из своих скудных средств выделить мне нужную сумму на покупку таких крутых коньков (отчим всю свою зарплату пропивал, домой принося лишь скандалы и перегар), но Тоше я не завидовал. А вот Штыков такие штуки из магазина, с пылу с жару, ценил. Краги его заинтересовали.