Долгий путь в никуда
Шрифт:
Он хромал. Я считал, что его физическим недостатком не грех воспользоваться, поэтому задумал сделать подсечку. Моя щёчка ступни ударила по его изуродованной ноге. Костяныч выдержал. Даже не шелохнулся. Крепкий мэн, связки прочные. Сам весь тугой словно натянутый лук. Мне не удалось его завалить, но и он не смог мне ничего сделать. Так и разошлись ни с чем под звуки заполошного лая испуганной Зинуськи. В тот раз я и не стал Царём Горы. В другой раз повезёт. Однозначно.
Глава 6. Какашкин, он же теперь и Якушкин, как он есть – продолжение
Если иногда мне выпадала передышка, когда я придумывал и смешил Вову, тем самым защищая себя, то намного чаще было совсем по-другому.
Лёня Чижов выздоровел, чтоб ему пусто было. Появился в школе в
– Чё ты, придурок, лыбишся? – сказал и сел за парту к Чижову. Может, он подумал, что я смеюсь над ним? Так я себя успокаивал, уговаривал.
Это был удар. С двадцатого этажа и в лепешку. Расплата за необоснованные мечты последовала на следующей же перемене. Ко мне подкатил рыхлый Никита и в одиночку предпринял попытку затолкать меня в женский сортир. Ага, сейчас. С ним я справился. Поняв, что план не удался, на меня накинулись остальные, подстрекаемые Чижовым и во главе с Вовой. Мне думается, что Лёня ревновал Вову ко мне в смысле дружбы, и подспудно его ненависть ко мне росла на страхе того, что Вова может начать дружить со мной. Напрасные опасения: мы с Вовой были из разных иерархических слоёв нашего класса, но эти иррациональные подозрения питали Чижова, делая моё существование ещё более невыносимым.
Не знаю как, мне удалось от них отбиться и не оказаться в писечном домике для девочек. Я отскочил, вывернулся, побежал, меня поймали в аппендиксе, намяли бока. Это полбеды. Вперёд выступил Чижов. Оказывается, он придумал новую забаву. В нашем классе учились разные девочки, среди них попадались, как очень красивые, так и довольно страшненькие. Хит парад уродок возглавляла Якушкина. Дама с рожей – сказать лицом язык не поворачивается – малолетнего гоблина, с огромными ушами и ноздрями; разговаривающая так, будто у неё во рту чавкало пюре из первосортного говна. Вредная девка, с душой не краше её внешности. Её чмырили и не общались как парни, так и девчонки. Это уже был совсем отстой. В этой же яме, что и Якушкина, сидел Каменев – настоящий кретин со слюнявым ртом, на переменах постоянно поднимающий, по очереди, ступни к ягодицам, оборачивающийся и с пристрастием рассматривающий свои подошвы. Пунктик, достойный шизофреника. Ещё полоумный Гагашев, сын учительницы алгебры старших классов. Мама его так перенапрягла, пичкая знаниями про запас, что к третьему классу, перегревшись, он начал сильно смахивать на овощ, безобидный и беззащитный. А ещё была пухлая девочка Вавилова: её гнобили тупо за вес и длинный нос. Остальным доставалось не так часто, но регулярно, например, как мне. Примечание: отличников, какими бы они гумазаторами не были, у нас в классе не трогали, с них кормились. Все быки, кроме Лёни (до поры до времени, скоро он тоже перестал учиться), отставали по программе, не делали домашку, получали пары. Чтобы совсем уж не загонять себя в претенденты на второй год, они вампирили отличников из мужской половины; на женской половине неприкасаемых не было: девчонки чего-то важного не понимали и списывать никогда не давали. А наши умники и домашку давали списать и на контрольных тупарей выручали. Симбиоз.
Расклад сил понятен. Чижов подошёл ко мне и, кривляясь, обозвал:
– Эй, Якушкин, иди к своей жене. Она ждёт от тебя поцелуууй.
Якушкина тёрлась рядом, у входа в аппендикс, кушая бутерброд с чесночной колбасой. Отдельный кошмар для моего чувствительного носа. Услышав, что я теперь не Какашин, а Якушкин, вся бычья братия затянула:
– Якушкин лижет Якушкиной!
– Якушкин идёт на куй!
– Якушкин – Подрестушкин!
Сильнее всех разорялся Вовочка. Меня подхватили и понесли на Якушкину. Я, блин, в натуре испугался. Она стояла у стеночки и учитывая тот напор, который меня нёс, всё могло кончиться печально и для неё, и для меня. Бандерлоги вошли в раж и ничего не соображали.
– Якушкин, целуй жену. Что же ты медлишь. Целуууй!!
– Нюхай, как от неё прекрасно воняааает, – орал Чиж.
Меня продолжали толкать на неё. Перемена всё не кончалась, и выносить этот тягучий цирк, где в качестве гвоздя программы выступал уродец Кашин-Якушкин, дальше я не мог. Вырвавшись, я припустил по коридору. Отбежал не далеко, меня догнали. Аист достал резинку, на этот раз длинную с узелком на конце, и принялся охаживать мои ляжки резиновыми отжигами. Я потерялся. Мне воняли в лицо нечищеными зубами, крича все вместе:
– Якушкин лижет!
– Якушкин не моется!
И опять:
– Лижет!
– Не моется!
Так могло продолжаться до тех пор, пока не погаснет солнце. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Я не выдержал, дал слабину, расплакался. Опустился по стенке в положение сидя на корточках и закрылся руками. Они добились своего, что-то такое сломали, что потом мне удалось кое-как склеить, но не восстановить в полной, нетронутой мере. Я не просил их ни о чём, ни умолял, а просто горько плакал. Они остановились.
Чижов мне что-то выговаривал, учил, сука, уму разуму. Слова его звучали как лопающиеся в ушах мыльные пузыри. Что-то там про моё место и что-то про то, что не надо наглеть и про моё понимание, и про то, кто здесь главный, и что я настоящий Якушкин. Но отстали в этот день, решили, что с меня хватит, и на следующей перемене переключились на Стаса Сипунова. Парнишка ростом меньше меня, с длинной шеей, четвёрочник, наивный и не злой. Его они тоже довели до слёз, но не остановились. Привычка – прививка от слёз. Извини, Стас.
Немого сгладило обиды дня происшествие, произошедшее на последнем уроке. Позволю себе немного злорадства. Не всё же мне хныкать под батареей. Чижов, как и все мы, обожал копеечные шипучки «Медок», «Лимонад» и другие подобные им. В воде их никто не разводил. Не потому, что ленились, просто без воды они получались вкуснее, порошок шипучки так приятно щипал кислой сладостью язык, так забавно шипел и пенился, что мы их глотали за милую душу.
Лёня (ха ха ха) переборщил с его любимым «Медком». Пчёлка на пакетике прожужжала для него отбой, точнее, целый рой этих полезных насекомых спел его желудку – пора в дорогу дальнюю. От жадности Чижов, поживившийся на последней перемене шипучкой, отобрав четыре порции у Каменева, сожрал их все разом. Был у нас в классе такой забулдыга отщепенец – настоящий урод, голова огурцом, губы баклажаны, глаза свиньи, ноги короткие, жопа, как у тётки, и ко всем своим прелестям не в своём уме (я о нём уже мельком упоминал). У нас в классе его назначали на роль Красавицы. Кличка бычатам полюбилась. Каменев стал на вечные времена Красавицей. Они изводили его, унижали, чего только с ними не проделывали. Чем-то Каменев походил на болеющего сифилисом медвежонка, такой же неуклюжий, вонючий, косолапый, но совсем не забавный. Стыдно признаться, но, когда над ним измывались, меня это не трогало, ну, как если бы кто-то при вас раздавил клопа. Воняет? Морщи нос, но жалеть то некого. Вроде я, по доброте душевной, должен был ему сочувствовать, ан нет. Всё что я мог к нему испытывать, можно назвать безразличием, чего нельзя сказать о касте – они фанатели от его припадков, – им его дрыги в соплях ужасно нравились.
Устав от писков Стасика, Чижов с остальными пещерными жителями вернулись к излюбленному их блюду – Красавице. Для начала они в его портфель, пока Каменев стоял в очереди в столовой за полдником, вылили пару стаканов компота, отнятого у первоклашек. Так что, когда Красавица вернулся на своё место, застолблённое им с помощью портфеля, за обеденным столом, его ждал пренеприятный сюрприздец. Усугубило непристойную радость бычат то, что обнаружил Каменев мокрый конфуз не сразу, а только захавав порцию своих любимых оладий. Что его булкам стало влажно, – компот, просочившись через швы портфеля, стал под них подтекать, – Красавица и то разобрал не сразу. Он стал оборачиваться, трогать деревянную сидушку пальцем, вероятно опасаясь, что обоссался. Мучители враз просекли его нелепую догадку и подняли его на смех. Орали примерно следующее: