Долгий путь в никуда
Шрифт:
Я рискнул. Вдруг они не видели, как мы их хлопали. Время-то было, и они точно не сидели на нас в засаде; патрулировали улицы, заметили, что звезда обглодана, и подростки рядом с лампами, а уж потом приметили битые результаты нашего веселья.
– Не. Это они сами бросали.
– Точно, мы только подавали им. – Молодец Антон.
– Хм. Где живёте?
– Там, – я махнул в сторону Цементной.
Усатый спросил:
– Вы этих взрослых ребят знаете?
Неужели поверил? Хорошо, когда радостно на душе, друзья!
– Нет. Не наши. Пришлые, – выпалил я.
– Они с цепями, в клёпках. Как вас заметили, сразу убежали, – отжёг Тоша. Дважды молодец.
– Металлисты? – От нашей лжи старший мент подтянулся и заинтересовался.
Мы дружно показали влево, в сторону маленького парка-аллеи, за троллейбусным парком. Повезло. Могли ведь в разные направления предполагаемого побега металлюг ручонки протянуть. Проявили редкое радушие, наши маленькие мозги настроились на одну волну и выдали ложь, похожую на правду.
Менты перебросились между собой парой слов и укатили ловить мифических злых пришельцев в клёпках. Ура! Мы их, а не они нас нашлёпали. Пора было давать стрекоча, что мы благополучно и совершили. Остановились мы только у школы. В наших карманах лежали лампы. Менты не озаботились конфискацией, а мы, недолго думая, отпраздновали наше спасение от детской комнаты милиции, разбив оставшиеся стеклянные снаряды о фасад школы.
– Зайдём? – предложил Антон.
К тому времени совсем стемнело и было, наверное, около семи. Но даже в такое время школа ещё не закрывалась. Занятия кончились, окна темнели, отражая огни фар проезжающих по проспекту автомобилей; светились лишь коридоры и окна спортзала – там кто-то чем-то занимался.
– Чего я там не видел в этом дурдоме?
– Водички выпьем из фонтанчика. В горле совсем пересохло, – обосновал Шавырин.
– Ладно, – согласился я без особого энтузиазма, будто предчувствовал.
Деревянная тяжёлая дверь – в таких вертикальных планках – толстой пружиной ехидно пропела – "мир вашему дому", – отвалилась в сторону, и мы проникли в бесплатный цирк, вымерший на ночь после представления. Вестибюль погружён в тень, гипсовый бюст Ленина прячется в углу, из коридора высунулся жёлтый кинжал света и замер, указывая на нас, говоря, что вам здесь мальчики уже или ещё не место. А мы, изображая баранов, впереди Тоша, я позади, тупо прёмся на остриё этого света. Поворачиваем налево к столовой, где живёт в железной чаше, на ржавой ножке трубы, фонтанчик, вечно заплёванный и вечно заваленный размокшей бумагой в чернильных разводах – и опа! Кого же я вижу!? У подоконника стоят братки из Антошиного класса – Дивов и Гринько. Каста школьных хулиганов без них была бы точно не та. Дивов с немытыми длинными волосами вроде бы белыми, а на самом деле жёлтыми, какими бываю пятна никотина на пальцах, широкоплечий, кисти тяжёлые, обезьяньи, хриплый, как ворон. Гринько, толстый, жирофабрика, тоже светленький, с двойным подбородком и тройным животом, соперничающим своим размером с жопой. Кого я не был рад сегодня видеть, после встречи с ментами и кидка дворовых на кино, так это этих двух неандертальцев. Впрочем, одеты они были получше меня. Дивов в коричневой кожанке, на косолапых ногах говнодавы, толстяк в приличном спортивном костюме (тоже мне додумался из себя лыжника строить, долбожор) и белых кроссовках.
– О, зашибись! Кого мы видим! Антон-гандон собственной персоной.
Антон сник, засуетился. На него стало жалко смотреть. Меня эти термоядерные прыщи не удосужили своим вниманием. Привычная им добыча будоражила их плоские мозги. Ноздри расширялись, клыки наползали на мокрые губы.
Дивов засадил смачный шлепок промеж лопаток Тоши, а Гринько довольно урча и наползая, как мутантская гусеница, схватил его за шкирку и не давал судорожно вырывающемуся телу продолжить путь к фонтанчику. Поистине фанатичное стремление проявил мой товарищ
Что мне оставалось делать? Дима Кашин спешит на помощь! Я подскочил к Антону, ввинтился-вбурился между его спиной и хулиганами со следующими словами:
– Отвали! Оставьте его.
Я не толкался, я отпихивал. Защищал. Такой манёвр всегда срабатывал: особенно он хорошо работал, когда приходилось защищать признанных мускулами школы отщепенцев и новичков. Антон был новичком, а от меня таких смелых действий никто не ждал. Планктон и те, кто не принадлежал касте, в таких случаях предпочитали держаться в стороне и с тайным облегчением (фу, хорошо, что не я) и явным любопытством наблюдать за унижением пускай и их приятеля. Никто на такие кидки не обижался. После окончания ритуала макания в дерьмо, дружба того, кого истязали и того, кто наблюдал, продолжалась. Что уж говорить о посторонних, для которых ты был просто частью декорации к их школьной жизни.
Что скрывать, мне нравилось защищать тех, кто слабее меня: пусть и в качестве элементарной вежливости я так и не дождался от моих подопечных и капли благодарности. Наоборот, потом они наглели и воспринимали как должное мои действия, считая, что это я им обязан! Тянули и звали меня при любой возможности в такие замесы, которые сами и замутили, но разруливать не хотели. Мне иногда казалось, что это я учусь в интернате для слабоумных, а не мои соседи по улице. К хренам, не за этим я лез в драку – я защищал их в погоне за справедливостью.
К моему стремлению к торжеству добра в отдельно взятой точке пространства, в наборе с приятным (! редкое для меня чувство) возбуждением всегда обнаруживался побочный эффект реакции на мою смелость. Те парни, у которых я отнимал добычу, впадали в ступор. Со стороны мне казалось, что им становилось не по себе – не так, когда их за суходрочкой в ванной застукивала мама, но что-то похожее, родственное. Может, мне это просто казалось, но они, не ожидая, что к их жертвенному агнцу придут на помощь, теряли весь свой пыл, становились растерянными и не знали, что им делать дальше. Во! Мне пришла в голову ещё одна мысль, возможно объясняющая их поведение – нас так учили. Что я имею в виду? По телевизору постоянно гоняли фильмы про наше доблестное боевое прошлое; в школе бубнили про взаимовыручку; советские книги подтверждали информацию, получаемую из первых двух источников. Вот и получалось, что нас программировали на определённое восприятие тех или иных событий, пользуясь нашим общим генетическим славянским фундаментом. Герои всегда приходили на выручку своим боевым товарищам, подвергающимся насилию женщинам и детям. И как бы в то время большинство из нас не стебалось над дряхлеющей на глазах идеологией, уважение к защитникам было записано у ребят на подкорке. Для них такая форма взаимодействия с агрессивной клеткой социума означала почти что высшую силу. На следующий день, да что там, через час эти мгновения гипнотического прозрения ими забывались и меня могли начать прессовать так же, как и других (вообще никакой разницы), но тогда, когда я выступал как защитник, наступал миг моего торжества.
Гринько отпустил Антона, вяло толкнул. По инерции Дивов отвесил ему пендель – не попал, скосил и его мысок бутсы заехал мне в ляжку. Больно. Даже очень. Важно было не показывать виду, и я его не показал.
– Пойдём, – сказал я Антону, как назло, застывшему теперь, когда всё кончено истуканом посреди коридора. Когда его травили, он рвался вперёд, отпустили – застыл. Мля, ну не тормоз ли? Моему лучшему в ту пору другу явно не хватало смекалки. Ну что тебе ещё тут высматривать-дожидаться, спрашивается? Новых трындюлей?