Долгий путь в никуда
Шрифт:
– Это как? – спросил Квадрат: он приходился каким-то очень дальним родственником Денису и общался с ним всегда на равных, хотя и был на три года младше.
– Да, кого морить будем? – Зоркин деловито нахмурил брови и ждал ответа.
– Это испытание. Кто дольше просидит, тот и выиграл.
– Что поставишь на кон? – Зоркин честно отрабатывал свою кликуху "Еврей", его интересовал не подвиг, а его материальное воплощение – вознаграждение.
Денис поджал губы, покачал головой, но требование приза за терпение показалось ему, да и нам всем, законным. Так проходить морилку всем
– Можно на сигареты.
– Я не курю, – снова вылез я. Остальные баловались куревом, и моё замечание никого не взволновало. Ребята согласились терпеть за возможность получить за волевое усилие приз курева. Еврей немного поторговался за всех (остальным это и в голову не пришло), и выклянчил у Дениски целых полпачки Явы явской.
Условия нормальные и мы кинулись к трубам. Меня совсем не расстроило то, что соревноваться в выносливости придётся за сигареты. Я вообще мало значения придавал вещам, деньгам: главное показать стойкость (мой мотив в жизни в прошлом, настоящем и будущем).
Работали все вместе и никто, кроме Еврея, не отлынивал. Немного срались между собой – кто делает больше, а кто, на взгляд кого-то, халявит. Без фанатизма, так: ты мудак, нет, ты сам мудак. А Еврей ни при чём, но недолго, досталось на орехи и ему от Дениса.
Через час коллективных неумелых мучений (без общего начала строители из нас вышли не многим лучше, чем из интернатовских даунов: я как-то раз видел как они в своих мешковатых, аляповатых одеждах территорию интерната убирали – очень похоже) мы вкопали Т-образную серую и уже облупленную трубу с верхним патрубком в песок. Два выхода оказались под землёй, а третий, тот, что посередине, смотрел тёмной окружностью выколотого тьмой ока в низкое, давящее город свинцовой тяжестью хронической депрессии небо.
Дальше нам понадобилось топливо-розжиг для нашей газовой камеры. Старые газеты, листья, немного полусухих веточек вполне сгодились, чтобы наделать достаточно дыма и для гарантированного удушения слона.
Мы всемером забрались в трубу, прикрыли свет выхода фанеркой, Денис чиркнул спичкой – задымил костёр. Первые оранжевые огоньки-огонёчки заплясали на мокроватых газетных листах (в тёмной тесноте мне отлично было слышно нежное шипение – вода испарялась в дым), искры перекинулись на ветошь листьев и веточки.
Сидели мы, плотно прижавшись друг к дружке, наши лица из кисельного зыбкого небытия выхватывались острожными жёлтыми зубами разбуженного пламени. Мне мои товарищи казались пришельцами, прибывшими на минутку погостить к нам прямиком из страшных историй о выходцах с того света в эту трубу.
Запахло горелой прелью, газетной, не такой уж и неприятной вонью. Вначале не дымно и даже не душно, пока Денис не накинул на открытый очаг морилки мокрую тряпку в масленых пятнах. Вот тогда задымило от щедрот настоящего зловония, от адской печки мечты о морилке. Испытание характера растущего организма.
Харкотная дрянь. Через тридцать коротких мгновений, которые летели точно быстрее секунд времени, мне стало хреново. Дым пролез заскорузлой тёркой в горло, в нём засвербело, заперхало, лёгкие стало жечь. Свитер, запиханный мной в ноздри, не помогал. Показалось, что шерсть фильтрует, но это пока я не вдохнул второй раз, и понеслось по тому же странгуляционному кругу. Горло перехватывало изнутри ввёрнутой гарротой в дыхательные пути. И глаза. Глупостью было их открывать. Щипало, резало, выдавливало игольчатой резью слёзы.
Кашель. Мой сосед слева, а это был мелкий засранец Квадрат, закашлялся надсадно, как кашляла моя бабушка больная раком лёгких в последние недели перед смертью. Не знал бы кто рядом, подумал бы, что рядом помирает маленький старичок. Он тоже дышал в свитер, засунув в него голову, но не прижимал ткань вплотную к лицу. Дым легко преодолевал его плетёный в дырочку свиторок, забивался в хилое тело дистрофика и отравлял продуктами углекислого распада кровь.
Квадрат сдался первым. Выскочил, как пробка из бутылки Шампанского. Мелькнул свет. Я инстинктивно приоткрыл глаза. Молочный туман осветился столбом сияния дня, ударившего из отверстия входа. Никакого движения: плотная пелена и кашель ползающего наверху, наверняка на карачках, Квадрата.
– Дыру закрой, Серый! – прохрипело чудище, сидящее напротив и чуть справа от меня. Не сразу, но до меня дошло, что это растужился Денис.
Через минуту светлое облегчение исчезло, потонув в дымной тьме, наколдованной фанерой. Пытка! Настоящая добровольная пытка за призрачную награду в виде сигарет Явы, которые мне на хрен не сдались. К своей чести, скажу, что мыслей выскочить, даже после первого, сбежавшего слабачка Квадратика, у меня не возникло. Лишь сожаление, что я такой мягкий и слёзы потекли сильнее.
Кашель нарастал, как ветер в шторм. То с одной, то с другой стороны слышались туберкулёзные хрипы лёгочной чумы. Вышибало солёные пробки зелёных соплей, кружило во мрак настоящей петлёй виселицы для малолетних долбоносиков. Мне поплохело по-взрослому. Терпение трещало, расползаясь по швам желания дышать, рождавшегося в муках агонии газовой камеры.
Шорох, шорохи, стук. Кто-то поломился наверх. Башковитый не сдюжил. Стал вторым покинувшим наше дымное общество. Услужливый Квадрат, сидевший, как видно рядом с выходом, помня о просьбе Дениса, а ещё из-за подавляемых в семье и школе садистских устремлений, сразу, после появления Вовочки, задвинул деревянную заслонку морилки на место. Так что второй раз насладиться призраком притока глотка свежего воздуха оставшимся в дыму героям не пришлось. Я почти возненавидел и так не любимого мной Квадрата.
Башковитый, откашлявшись, забубнил что-то Квадрату, тот гнусаво отвечал, а потом они вместе, пока я-мы задыхались, скорее не от дыма, а от своего генетически унаследованного от доблестных славянских предков упрямства, засмеялись. И мне показалась, что делали они это специально – с этаким гаденьким ехидством. Они-то дышали нормально, а мы умирали там у них под ногами. Весело им было этим крысюкам, воняющим своей подленькой дуростью. Я, конечно, был к ним не справедлив: мальчики просто радовались своему освобождению, а не потешались над нами. Во всём был виноват мой отравленный дымом мозг, который настроил меня, как личность, существующую вместе с потребностями тела, на злобу – выход сожаления о том, что это не я там, а они.