Долгий сон
Шрифт:
— Тайри, поди сюда! — позвала мать. — Мне не справиться.
Его поволокли обратно к кровати, как он ни упирался.
— Не отдавайте Тони мои рубашки! — горестно причитал он.
— Нету здесь Тони, Пуп, — унимал его отец. — Успокойся. Все у тебя образуется. — Он повернулся к жене. — Надо опять доктора звать.
— Доктор говорил, жар еще подержится какое-то время, — вздохнула она.
Надежная осязаемость родителей, словно якорь, удерживала его в мире действительного; он закрыл глаза и, не думая больше ни о каких рубашках, отвернулся к стене.
Под вечер он по-прежнему метался в жару. Что-то защекотало тыльную сторону его левой руки: и он машинально потер ею об одеяло. Рука зачесалась. Рыбий Пуп поднял ее и оторопел: на руке сидела большая муха. Он тряхнул кистью, но муха сидела как приклеенная. Он колупнул ее пальцем правой руки и обнаружил, что сидят
Жар понемногу спадал; к концу недели комната вновь обрела привычный облик, солнце играло на стеклах, и в этом уже не таилось ничего жуткого. Не изжитая еще ребячливость пробуждалась в нем, когда мать ласково звала его, как маленького, уговаривала поесть, даже кормила с ложечки куриным бульоном, заботливо следя за каждым его глотком. Постепенно есть стало вкусно, мышцы приятно заныли, наливаясь силой, его подмывало выскочить на солнышко, почувствовать, как покалывает щеки на ветру. Поправляясь, он читал, полулежа на высоких подушках, или грезил наяву, рисуя себе картины, в которых непременно оказывался главным действующим лицом. Теперь, когда дело пошло к выздоровлению, мать не только перестала дрожать над ним, но начала на несколько часов кряду отлучаться из дому, возвратясь к своим обязанностям в Елеонской баптистской церкви.
— Не уходи, — канючил он. — Я хочу, чтоб ты была здесь.
— Сколько народу хуже твоего болеет, сынок, — объясняла она. — Исцелил тебя Христос, а я, в благодарность за это, потружусь для церкви.
Он умолкал и дулся, ревнуя ее к Христу…
Однажды, когда ее не было дома, на него напал волчий голод, какой способен испытывать лишь подросток, когда его дней десять продержат на строгой диете, — подвело желудок, заурчало в животе… Пусть мама будет ругаться, но он возьмет себе поесть. Он сполз с кровати и нетвердыми шагами, чувствуя, как его слегка пошатывает, направился на кухню. На плите, источая луково-помидоро-сельдерейное благоухание, от которого запотели кухонные окна, булькал в чугунной кастрюле мясной суп. Слюнки текли при мысли о таком супе, но доставать тарелку, наливать… слишком много возни. Он поискал, нет ли хлеба или фруктов. Угольная плита мерно гудела, пламенели конфорки, вделанные в крышку. Из духовки над плитой с самой верхней полки высовывался краешек противня. Ага, кукурузный хлеб… Он отломит себе краюху и съест в постели. Путаясь в пижамных штанах — он так отощал, что пижама, купленная на двенадцатилетнего, болталась на нем мешком, — он подтащил к плите стул, неловко взгромоздился на него и потянулся к противню. Нет, не достать. Он вытянулся еще сильней и подался вперед так, что лицо обдало волной трепетного тепла от крышки плиты. Предчувствие опасности остановило его на секунду. До противня было как до Луны, хотя еще какой-нибудь дюйм, и он дотянулся бы. Коленки у него ослабли, его прошиб пот. Встав на цыпочки, он устремил свое тело с самого краешка стула вверх, через пышущую зноем плиту, и не успел коснуться кончиками пальцев противня, как стул поехал из-под него, и он рухнул на раскаленную плиту, приложился голой шеей прямо к обжигающему металлу и услышал, как грохнулся на пол стул и что-то зашипело, как свиная отбивная, когда ее бросят на сухую горячую сковородку — это прижарилась к раскаленному железу его собственная шея. Ошеломленный, он онемел, потерял способность двигаться. Но вот, погружаясь в жгучее море огня, тело его взбунтовалось, он глотнул, набирая в легкие воздух, и закричал. Казалось, что его гвоздями прибили к этой пылающей жаром плите. Подчиняясь неосознанному рефлексу, он скатился на пол, и его захлестнула дикая боль. Он взвился, как будто его ударило током, и на одном бесконечном дыхании зашелся воплем. Боль пронизывала его насквозь, снова и снова, и он, как был — босиком, в пижаме, — без памяти кинулся на обледеневшую улицу, судорожно хватая руками морозный воздух, надрывая легкие пронзительным криком.
Соседи отвели его в дом, уложили в постель, а он только стонал и закатывал глаза, не в силах выдавить ни слова сквозь плотный кляп удушливой, расходящейся по всему телу боли. Лишь часа через два ему удалось сказать, что он не бредит, а упал на плиту и обжегся. Срочно вызвали мать, и едва она прибежала домой, как тут же явился домашний врач. Ожог оказался серьезный, врач про себя решил, что случай безнадежен. Через два дня он сообщил Тайри с Эммой, что, если б ожог был хоть чуточку глубже, спасти мальчика было бы невозможно.
Рыбий Пуп считал, что уж теперь-то он может на законном основании цепляться за материнскую юбку, а мать, терзаясь сознанием своей вины, не препятствовала этому. Отрада, которую он ненасытно черпал в ее присутствии, таила в себе нечто чувственное, служа зачатком того, что ему суждено будет потом требовать в жизни от женщин. Став мужчиной, он будет в часы невзгод тянуться к ним, но его потребность в них будет ограниченной, узкой, направленной на то, чтобы добыть себе утешение, разрядку, а после своим особым нетореным путем он будет уходить навстречу тому, что предначертано судьбой, одинокий, но неизменно приветливый, холодный, но щедрый на улыбку, упрямо чуждающийся прочных отношений.
X
Перемена. На школьном дворе — гомон, визг. Черные школьники оравой высыпали на пыльную площадку. Зик сорвал с какого-то малыша черно-желтую в шашечку кепку и дразнил его — бегал, размахивая кепкой высоко в воздухе, чтобы все видели, какой у нее дурацкий рисунок. Шестилетний владелец кепки ревел, и кое-кто из ребят уж стал поглядывать на Зика косо.
— Слышь, Зик, отдай назад! — крикнул Рыбий Пуп.
— Кончай, связался с маленьким! — усовестил приятеля Сэм.
— Возьми, попробуй! — отозвался Зик и понесся по двору, уворачиваясь от рук, пытающихся выхватить кепку.
Рыбий Пуп вместе с другими бросился догонять. На бегу он заметил, что на дальнем краю двора, тщедушный и, как всегда, угрюмый, стоит отец Сэма, мистер Дэвис — Дэвисы жили в двух шагах от их дома. Он увидел, как мистер Дэвис позвал Сэма и торопливо повел его куда-то. Рыбий Пуп посмотрел им вслед. Странно. Не иначе как заболел кто-нибудь. Он опять устремился следом за теми, кто настигал Зика, но приостановился, потому что Зика окликнул и подозвал к себе его отец, мистер Джордан. Зик подбежал к нему, и Рыбий Пуп видел, как мистер Джордан сгреб сына и втолкнул в машину, которая с открытой дверцей дожидалась рядом. «Что ж это делается?» — спросил он себя вслух, глядя, как набирает скорость машина мистера Джордана. Кто-то крикнул:
— Все, увел Зик кепку!
— На! Держи!
Зик швырнул кепку из окна заворачивающей за угол машины.
— Спорим, старик его взгреть надумал за что-нибудь, — заметил кто-то из мальчишек.
Рыбий Пуп бережно подобрал кепку с пыльной земли и кинул владельцу. Только что у него на глазах двух его друзей забрали со школьного двора родители. «Что такое стряслось?» — снова спросил он себя. Разгоряченные ребята, галдя, тронулись со двора к дверям школы. Вдруг Рыбий Пуп остолбенел — к нему со всех ног бежал отец. Позади, у тротуара, стояла их машина: дверца настежь, мотор не выключен…
— Папа, привет! Что случилось?
Не говоря ни слова, отец схватил его за руку и дернул за собой.
— Пошли!
— Да что случилось-то,пап?
— Идем, не разговаривай!
Отец подтолкнул его вперед, но Рыбий Пуп вывернулся.
— В чем дело,скажи?
— ВЛЕЗАЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ — НУ! — истерически крикнул отец, грубо вталкивая его в машину.
В полной растерянности Рыбий Пуп повиновался, успев заметить, как на них изумленно таращат глаза ребята. Отец, потный, с налитыми кровью глазами, единым духом очутился за баранкой, выжал ногой сцепление, включил первую передачу, и машина рванула вперед так резко, что Пупа отшвырнуло к спинке сиденья, у него даже дыхание занялось. Точно змея, когда она уходит от смертельной опасности, правая рука отца метнулась к сиденью и переложила на колени пистолет; он включил вторую передачу, и машина пролетела перекресток на красный свет. Рыбий Пуп ощущал на сухом языке медный привкус опасности и, не зная, в чем таится угроза, ждал ее отовсюду. У него навернулись слезы, но он прогнал их и сам удивился, что, оказывается, умеет управлять своими чувствами.