Долгий сон

Райт Ричард

— Но почему он первым выбрал Зика?

— Сам не пойму.

— Смирно! — подал команду Батлер.

Мальчики подобрались и замерли, как на параде.

— Шагом марш!

ДИННЬ — ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ…

Шагая строем в такт ударам колокольчика, они разошлись по классам. Рыбий Пуп был взбаламучен, запретные мысли и образы теснились у него в голове. Все его ощущения обострились, но обострилось и сознание своей раздвоенности меж страхом и тягой к неизведанному. И, как ни странно, засев за алгебраические уравнения, он обнаружил, что

решает их с легкостью. В перерывах между задачками он мечтательно смотрел в окно, угадывая за ним тот многолюдный, многоцветный мир, который ему предстоит открыть, чувствуя вместе с тем, что этот мир таит в себе и некую угрозу… А вдруг его исключат из школы? Вдруг Зик не выдержит и сознается?

Едва только кончились уроки, они с Тони кинулись из школы и наткнулись на Зика. Он широко ухмылялся.

— Ну что? — спросил Рыбий Пуп.

— Открытки у меня, будь они неладны, — с торжеством объявил Зик.

— Врешь! — задохнулся Тони.

— Как же так?

— Ты понимаешь, они лежали прямо у него на столе, под книгой, — наслаждаясь впечатлением, которое произвела его новость, объяснял Зик. — Я как зашел в кабинет, первым делом стал искать, где они, ну и нашел. Побоялся директор оставлять такие снимки у себя в кармане… А я их спрятал в ботинки, под стельку подложил…

— Неужели он не спросил, у кого они?

— Как же. Обыскал всех, только позабыл заглянуть в ботинки. Ох, я ему и устроил, мальчики, трусу черному, — дурак он, даром что директор! Поминутно спрашиваю: «Скажите хотя, про что картинки?» А он, дурак, до того перетрухал,что боится сказать.

— Похоже, ему белые в голом виде страшней, чем одетые, — прыснул Рыбий Пуп.

— Ты уноси отсюда ноги, мудрец, со своими картинками, — предостерег Зика Тони.

— Ага. Схожу отнесу.

Зик убежал.

— Лихой парень, а? — сказал Тони.

— Что верно, то верно, — согласился Рыбий Пуп.

В молчании приятели дошли до перекрестка, откуда им было в разные стороны. Рыбий Пуп брел домой в задумчивости. Услышав автомобильный гудок, он оглянулся: по пыльной улице ехала синяя открытая машина, в ней сидела белая женщина, черноволосая, накрашенная, молодая. Он остановился и проводил ее глазами. Машина скрылась за углом.

— Эх, черт побери! — прошептал он.

XIII

Давно улегся ужас, вызванный в Клинтонвиле зверским убийством Криса, как вдруг природа, одно за другим, обрушила на город бедствия, которые возродили в обитателях Черного пояса ощущение суеверного страха. Началось с засухи: она выжгла поля, запорошила улицы и дома налетом тонкой пыли, потравила зелень до жухлой желтизны, избороздила трещинами глину по берегам реки, выпила пруды и обнажила русла ручьев, затянула город дымной мглой. На смену засухе пришли дожди, небывало обильные, проливные, — размывало дороги, сносило мосты, реки и ручьи вышли из берегов. У многих домов подмыло фундамент.

— Солоно приходится людям, знаю, — важно и не без недовольства говорил Тайри, — зато мне и горюшка мало. Случись пожар или наводнение — все равно мне хоронить. Дела идут вовсю. Вот купил шесть квартир, буду сдавать; «Бьюик» себе новенький приглядел.

Эмма, однако, была настроена иначе. Дожди лили не переставая, и она делилась с сыном соображениями, полными темных намеков.

— Неспроста зарядила непогода, это Господь вещает человекам.

— Насчет чего вещает-то, мам? — весело спрашивал Рыбий Пуп.

— В грехах мы погрязли, вот насчет чего. Остерегает нас.

— Что белые Криса убили? Ты про это?

— Это однасторона, а еще есть другая, — загадочно изрекала она.

Он притворялся, будто поглощен уроками, зная, что оспаривать чудные представления матери бесполезно. Она продолжала стрекотать о своем, и он склонял голову, словно бы вдумываясь в ее нелепые пророчества, а на самом деле размышляя, отчего Господь низвергает потоки воды как на белых людей, так и на черных, если его цель — остеречь одних белых.

— Мы-то ведь, мама, ничего такого не сделали, — напоминал он.

— Господь насылает свой дождь и на праведных, и на неправедных.

— Какой тогда смысл быть праведным, — говорил он и тут же спохватывался.

— Придержи язык, глупая голова, — сердилась она. — Думаешь, учебников начитался, так уж и про Бога можешь рассуждать?

Он отмалчивался, убеждаясь, что мир, каким его видит мать, недоступен его пониманию. (Как-то раз Тайри, заговорив про Эмму, пожаловался: «Хорошая у тебя мать, сынок, но уже годы дают себя знать. Оно так бывает с женщинами. Почему, не известно. Начнет лопотать невесть чего…»)

Рыбий Пуп ревниво оберегал ощущение внутренней независимости, которое волею случая нашло на него в ту ночь, когда убили Криса. Ему и прежде всегда бывало немного не по себе в присутствии матери, и он при первой возможности норовил удрать от нее на улицу: гонял мяч, удил рыбу, охотился, бродил по лесу, а бывало, и околачивался в бильярдных. А уж теперь, в эти дождливые дни, она донимала его особенно.

— Знаю-знаю, — ни с того ни с сего объявила она однажды. — О девочках начал задумываться. Смотри, парень!

В самую точку попала, как будто в мыслях читала у него. Вот свинство! Помечтать и то нельзя, сразу пронюхают.

Его бесило, как мать хозяйничает в доме. Он весь кипел, когда она спрашивала, нравятся ли ему новые тюлевые занавески, которые она повесила на окна; наотрез отказывался отвечать, идет ли ей новое платье; находил сто отговорок, когда она просила отыскать ей в каталоге цветы, которые она собиралась посадить.

— Какая муха тебя укусила, Пуп? — спрашивала она.

— Никакая, — огрызался он. — Что ты ко мне пристаешь?