Долгий сон

Райт Ричард

— Это что же делается на свете! — с веселым изумлением воскликнул длинный. — Ведь ниггер-то, мать честная, в обморокбрякнулся!

— Раз — и вырубился, — с недоумением заметил толстяк.

— Глазам не верю… Где это слыхано, чтобы ниггеры падали в обморок? У кого же ты такому выучился? — грубовато, но добродушно полюбопытствовал длинный.

Рыбий Пуп сглотнул, не в силах отвести глаза от его лица.

— Ладно, поехали, — сказал толстяк. — Отвезем их.

— Да, черт возьми — век живи, век учись. — Высокий полицейский озадаченно хмыкнул. — Ниггер — и вдруг в обморок. Исторический случай, ей-богу. Что с ребятами будет, когда расскажу!

Машина тронулась дальше. Рыбий Пуп окончательно пришел в себя, и вместе со способностью сосредоточиваться

к нему вернулся дикий страх — сердце застучало, как молоток, точно рвалось из груди, сморщенный лоб покрыли бисеринки пота. Его охватило безумное беспокойство: нужно было срочно делать что-то… Но что? У развилки, где от шоссе отходил проселок, машина опять остановилась, и потрясенное воображение уже рисовало ему, как полицейские вытаскивают его из машины и линчуют, как линчевали Криса. Вместо этого высокий полицейский обернулся и дружелюбно спросил:

— Хочешь, ниггер, расстегну тебе браслеты? Дай-ка сюда руки.

Готовый к подвоху, Рыбий Пуп протянул было руки и тут же испуганно отдернул.

— Ты что, сдурел? Не хочешь, чтоб тебе руки освободили?

Рыбий Пуп нерешительно подставил ему окованные запястья. Длинный снял с него наручники.

— Лучше так, ниггер?

— Да, сэр, — вздохнул он.

Полицейский запрокинул голову и раскатисто захохотал, надвинув фуражку на лоб.

— Ниггер — и в обморок! — еле выговорил он сквозь смех. — Нет, теперь меня ничем не удивишь.

Машина опять набирала скорость, белые перешучивались вполголоса. Рыбий Пуп сидел, ничего не видя, опять весь охваченный тревогой. Напряжение сковало его с новой силой, к горлу подкатывали неудержимые слезы. Пальцы правой руки неуверенно шевельнулись и повисли в воздухе, дрожа, притронулись к губам, опустились и суетливо ощупали пах. Нет, все цело; никто его не изуродовал, пока он был без сознания… Он вздохнул, огляделся, словно бы в забытьи, облизывая пересохшие губы, мысленно видя вновь, как на столе, под голой лампочкой, неподвижно лежит окровавленное, поруганное тело Криса. Машина, ровно урча, катила теперь по городскому асфальту — еще минута, и останется каких-нибудь три квартала до отцовской похоронной конторы. Э, черт, как же известить отца! И вдруг в его сознание вошел образ, от которого все существо его пронзило невыразимым ужасом, он судорожно вздрогнул.

— В чем дело, ниггер? Ты не припадочный, часом? — спросил длинный.

— Нет, сэр, — неслышно пролепетал Рыбий Пуп.

— Не вздумай снова падать в обморок, а то доконаешь меня.

Теперь в нем ничего не оставалось, кроме сознания своей вины, оно заполнило каждую клеточку его тела, просачивалось наружу сквозь поры. У него возникло жуткое чувство, что белые видят его насквозь и без труда различат тот неотступный образ, от которого ему теперь не отделаться, которому совсем не место у него в мозгу. В заднем правом кармане его брюк лежал бумажник, он жег его огнем; там, где он прилегал к бедру, нестерпимо горело, как в тот раз, когда он получил ожоги, упав на раскаленную плиту. В этот потрепанный бумажник был засунут захватанный чуть ли не до дыр, сложенный вчетверо снимок смеющейся белой женщины, одетой только в трусики и лифчик, — тот самый, который черт его дернул вырвать в уборной из газеты, в ночь, когда убили Криса! Господи!.. Что же делать? Он не сомневался, что, если полицейские обнаружат у него в кармане фотографию белой женщины, его, конечно, убьют. Необходимо было как-то избавиться от нее, пока они не доехали до полиции. (На обратной стороне фотографии был напечатан кроссворд, можно было объяснить, что ради этого кроссворда клочок и вырван из газеты, но ему это даже не приходило в голову.) Вороватым движением он завел правую руку за спину и выудил бумажник из кармана, моля Бога, чтобы полицейские, если заметят, не решили, что он достает нож или оружие. Он вытянул из бумажника обрывок газеты, а сам бумажник уронил на пол. Ф-фу… Он смял бумажку в ладони, скатал в твердый шарик. Как с нею быть? Выкинуть в окно? Нельзя. При таком солнце полицейские обязательно обратят внимание, что из машины вылетело что-то белое. А если засунуть в щель между спинкой и сиденьем, найдут потом и наверняка поймут, кто ее там оставил. Ага, придумал! Он ее разжует и проглотит. Съест. Да, решено!

Потянулись залитые солнцем улицы деловой части города — он знал, что у него остались считанные минуты. Он поднял руку, закашлялся, прикрывая рот, и незаметно просунул между зубами скомканную бумажку. Мамочки! Какая огромная, прямо бейсбольный мяч… Секунды две он подержал бумажный шарик на языке и начал катать во рту, чтоб хоть немного размягчить его. Куда же делась слюна? Он отчаянно перемалывал бумагу коренными зубами, стараясь превратить в однородную массу.

Машина замедлила ход, они подъезжали к полицейскому отделению. Рыбий Пуп оцепенел: либо он сейчас проглотит эту непрожеванную бумагу, либо — смерть. Он выкатил бумажный комок на язык, закинул голову и сжал зубы для глотка. Комок застрял у него в горле; он подавился, глотнул еще раз, проталкивая дальше, снова подавился, невольно качнувшись вперед, чувствуя, что его сейчас вырвет… Нет, черт возьми! Во что бы то ни стало надо загнать эту подлую штуку в желудок. Он зажмурился, вытянул шею и, задерживая дыхание, изо всех сил напряг горло — комок бумаги сдвинулся, может быть, на долю дюйма.

— Дурно тебе, что ли, ниггер? — спросил высокий полицейский.

Машина остановилась. Рыбий Пуп поднял на белого полные ужаса и слез глаза и отрицательно помотал головой.

— Дьявол, не хватало еще, чтоб тебя вырвало в машине!

Этого оказалось достаточно — от недовольного окрика бумажная пробка сама собой проскочила в горло. Не в силах пошевелиться или вздохнуть, он чувствовал, как она медленно движется по пищеводу — вот прошла, проглотил все-таки! Он выпрямился, задыхаясь, закатив глаза, набирая разинутым ртом воздух в легкие. Возмущенный желудок свела тошнота, он глотнул еще раз, и еще. Да, он съел эту фотографию, теперь она в нем, невидимая, она часть его самого. Вон, ворохнулась у него в животе. Поглощенный уничтожением явной улики, он пропустил не только то, что машина стала, но и то, что оба полицейских, выйдя из нее, стоят и наблюдают за ним. Даже Тони глядел на него во все глаза.

— Скажите, какой нежный ниггер, — с интересом проворчал длинный.

— Тебе нехорошо, да, Пуп? — испуганно спросил Тони.

Рыбий Пуп не ответил, только откинулся назад и застонал.

— У тебя раньше были приводы, ниггер? — спросил его толстый полицейский.

— Нет, сэр, — стуча зубами, выдавил из себя Рыбий Пуп.

— А ведешь себя словно как сильно виноват, — подозрительно заметил толстяк.

— Нет, сэр, — повторил Рыбий Пуп.

— Не мешает все же проверить, не значится ли за тобой что, — сказал толстый. — Ну вот, приехали. Вылезайте, пошли.

Рыбий Пуп неуклюже вылез и в сопровождении двух фигур в синем машинально зашагал к высоченному — крыши не видно — белому зданию, стоящему впереди. Все-таки у него капельку отлегло от сердца: теперь уж белые нипочем не обнаружат при нем предательского снимка белой женщины, который до сих пор обжигает своим зловещим сиянием его черное нутро. Нипочем не докажут, что он виновен, только все равно он терзается виной, которую им никогда не определить, не постигнуть…

— Сюда давай! — распорядился один из полицейских, когда они дошли до двери.

Через несколько минут Рыбий Пуп и Тони сидели в комнате, такой чистой и тихой, в каких им не приходилось бывать никогда в жизни, и было им здесь так холодно и одиноко, словно от них отвернулся целый свет. Предположения, одно другого ужасней, теснились у них в голове. Изобьют, наверное, думал Рыбий Пуп. Почему он потерял сознание, когда ему пригрозили, что кастрируют? Вот жизнь и свела его с белыми, и что же? Он даже не подозревал, какой он слабак. Он ненавидел себя за это. Не вдумываясь, есть ли на то причины, он был убежден, что его неминуемо ждут мучения или позор, и хотел лишь одного: чтобы все произошло поскорей и осталось позади. Чувство вины, снедавшее его, заставляло его принимать неизбежность расплаты как должное — больше того, он торопил час искупления. И самым грозным искуплением представилось ему то, которое олицетворял нож, направленный на тайную, неприкосновенную часть его существа.