Долго ли?

Боборыкин Петр Дмитриевич

Генерал уже давно скрылся за портьерой, а все трое еще молчали.

— Вы знаете Крафта? — первая начала m-me Патера. — Вот чего я не ожидала.

— Даже работал на него чуть не три года, — ответил Лука Иванович, не зная, куда ему примоститься.

— Работали? Как работали?

— Как обыкновенно работают: он делал заказы, а я поставлял исписанную бумагу.

— И, кажется, не особенно вы с ним…

— Ладите, хотите вы сказать? Я как раз сегодня попросил расчета.

— Вы это сказали, точно прислуга… да я и понять

не могу: каким это образом Крафт мог быть вашим…

Она не находила слова.

— Патроном?

— Ну да, он — просто генерал.

— Да вы его как знаете? — игривее спросил Лука Иванович.

— По маскарадам только; он — преуморительный… одни русские немцы бывают такие смешные, когда они желают нравиться.

— Стало, вы не воображали, что он, в некотором роде — письменный генерал?

— Нисколько!..

Лука Иванович все еще не садился. Глаза его опять обратились в сторону молодого человека в бархатном пиджаке. M-me Патера обернулась в том же направлении.

— M-r Пахоменко! — крикнула она молчаливому гостю. — Вы взяли место m-r Присыпкина.

— Помилуйте, — стыдливо перебил ее Лука Иванович, — кресел здесь довольно.

— Вот вас, господа, можно перезнакомить не потому только, что так делается… Один — писатель, другой — художник.

Художник, не меняя своего унылого выражения, поклонился Луке Ивановичу, но ничего при этом не сказал.

— Живописец? — полюбопытствовал Лука Иванович.

— Скульптор, — ответила за художника хозяйка, — у нас это — редкость. Да оно и удобнее для малороссийской натуры: можно ведь двадцать лет стукать по одному куску мрамора… не правда ли, Виктор Павлыч?

Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.

— Надеюсь, — продолжала она, — что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.

— А потом? — спросил Лука Иванович.

— Потом я еду кататься.

— Так не прикажете ли сейчас же удалиться?

— Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!

Глубокие глаза малоросса уставились на нее.

— А ваша академия?

— Ничего, стоит, — ответил он грудным, тоже хмурым тенором.

— Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?

— Вероятно, я обещал.

— А здесь — разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, — слышите! — не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.

— Слушаю.

— И не двигаетесь с места!

— Позвольте хоть папироску выкурить.

— И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!

— А когда же вечером? — нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.

— Когда застанете меня.

Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.

— Сердитесь на меня сколько вам угодно, — утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.

Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:

— Прощайте!..

Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.

XXI

— Уф! — звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.

Он сел и ждал, что она скажет.

— Насилу-то! — выговорила она также выразительно.

— Очень уж диктаторски поступили, — заметил Лука Иванович.

— Он — еще мальчик.

— Ну, не очень-то.

— Пускай учится.

— А те уж учены… как князь?

— С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски — Лука Иваныч?

— Совершенно верно, — ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.

— И вы меня не зовите m-me Патера.

— А как же прикажете?

— Юлия Федоровна.

— Так, разумеется, будет приятнее.

— Какая досада, что так мало остается у нас времени!

— На Невском уже ждут всадники? — смело подшутил Лука Иванович.

— Вон вы какой, — не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы — трудовой человек.

Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему — и ошиблись".

— Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.

— Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?

— Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!

Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.

— Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…

— Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое — а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..