Долго ли?
Шрифт:
— Говорят, автор-то замок уж себе выстроил, — все в том же смешливом тоне отозвался Лука Иванович.
— Видите, вот. А от вашего-то строченья — какая сласть?.. Сидите, сидите… то одну книжку почитаете, то другую, почнете потом из угла в угол комнату межевать, а там, глядишь, первое число придет…
Она не договорила и только мотнула выразительно головой.
— Что ж делать, Аннушка, — не торопясь выговорил Лука Иванович, — таланту такого нет, как у "господина Белло-с". — Он выговорил последние слова с интонацией Мартыныча.
— Вот этого самого сочинителя
— Ну, и мне потом расскажи: я не читал.
— Да ведь вы все насмешничаете… как следует, от вас слова не добьешься. Оно и всегда так бывает от большого ума… кто о себе много воображает.
Лука Иванович пропустил это замечание без протеста. Он продолжал покуривать.
— Видели, бумаги-то принес Мартыныч?
— Видел.
— Небось хорошо переписаны?
— Большой мастер.
— Еще бы!.. Зато жалованья одного двенадцать рублей, квартира опять, и доходы разные от переписки — нечего и говорить, живет аккуратно…
Она что-то не досказала. Справившись с косой и сжав немного губы, начала она опять с оттяжечкой:
— Мартыныч мне ручную машину хочет достать… говорит, на прокат можно за дешевую цену, а мне, говорит, по знакомству и совсем задаром дадут. Да это он так только, по деликатности, а с него плату возьмут. Аккуратный человек!..
Она вздохнула. Лука Иванович курил.
— Вам небось все равно, если он мне такую услугу окажет?
— Что за вопрос? — уже серьезнее откликнулся Лука Иванович.
— То-то, я так спрашиваю… Кто вас знает, вы, пожалуй, обидетесь?.. такой у всех писателей нрав. А мне машинку давно хочется. Вы когда еще посулили… настоящую, в сто рублей, чтоб и ботинки тачать, а где же вам!.. Я и не требую: не такие деньги получаете.
Нижняя ее губа несколько оттопырилась. Лука Иванович опустил глаза.
— Дело возможное, — пробормотал он.
— Однако же, вот не справили и ручной… Я нешто жалуюсь… Я только к слову… Благодарение Создателю, что сыта да обута, да комната есть.
Он слегка поморщился. Она это заметила.
— А мне ручная машина на руку будет. Первое дело — шутя выучусь, второе дело — детское, что понадобится, сейчас живой рукой… Мартынычу все бы за это надо хоть полтинничек в месяц; вы как думаете, Лука Иваныч?
— Разумеется!
— Хорошо это вы говорите: разумеется; а до дела коснется — и выдет один разговор. И так уж совестно… Сколько теперь он вам листов переписал? Я так мимоходом его давеча спросила…
— Ну? — с некоторой тревогой откликнулся Лука Иванович.
— Деликатный он человек, я уж вам говорила, и деликатный-то еще какой!.. А я по голосу его и по всему виду чувствую, что ему не хочется мне всю правду открывать.
Лука Иванович встал с кушетки.
— Надо ему на той неделе… — почти сконфуженно вымолвил он.
— Этакого человека обидеть недолго, Лука Иванович; ведь это его, трудовое. Только вы не подумайте, что он сам жаловаться стал — ей-богу, нет! Я насилу добилась от него ответа насчет листов, да и то небось притаил что… Вы хоть бы половину, что ли… Нужный человек…
— Хорошо, Аннушка, хорошо, — торопливо перебил он ее и запахнул свой халат, собираясь уходить. — Я вот насчет Настеньки хотел… Завтра поутру, не забудь порошок… непременно; я, пожалуй, поздно проснусь.
— Что за порошки… одна трата.
— Пожалуйста… я бы и сам, да рано не встану.
— Вот опять до петухов писать будете: а завтра начнете хныкать: голову разломит, нервы всякие…
И она глуповато рассмеялась.
— Так, пожалуйста, — повторил он, — красненький-то порошок.
— Хорошо. Чай, своя, не уморю.
Он кивнул ей головой, но руки не протянул.
— Свечи-то опять все сожжете, да и я-то засиделась… Вы бы лучше уж керосин жгли. Постойте, в клубе-то театр был, что ли?
— Вечер.
— Вы — даром?
— Нет.
— Неужто деньги платили? А сами сказывали — скука смертная… Хоть бы для меня достали даровой билетик. Мартыныч говорит: в прикащичий во всякое время, сколько угодно могу добыть билетов… Покойной ночи!
Она зевнула и встала со стула. Дверь за Лукой Ивановичем затворилась.
V
За письменным столом он посидел недолго, посмотрел переписанные Мартынычем листы и кое-где сделал поправки карандашом.
Под одеялом, на диване, он поворачивался не меньше часу. Спать давно была пора; но мысль забегала и туда, и сюда, захватывая по пути и прошлое, и то, что теперь висело над головой, словно петербургская болотная мгла. Новый толчок к этому беганью мысли дала женская фигура в светло-лиловом платье… Иначе и быть не могло. Лука Иванович, закрыв глаза, ясно видел все очертания пышного бюста и все даже складочки платья. Так все это и вырезалось на фоне гостиной, в какой-то особой перспективе, как оно часто бывает, когда думается о чем-нибудь с зажмуренными глазами. И тотчас после того всплыла «Аннушка», со всей обстановкой ее комнаты, в розоватом свете лампочки, с широким, плоским лицом и голубой круглой блузой. Выплыла и сразу пахнула тем, от чего Лука Иванович не может уж никуда убежать… точно в ней в этой голубой блузе сидит вся действительность, вся ее правда, вся ее поденщина… Не с ней, не с этой круглой блузой дотянул он всю свою жизнь до сегодняшней ночи; но она засадила его, быть может, навсегда в клетку, где и прежде было также не нарядно, да все-таки что-то как будто мелькало…
"Настеньке-то лекарства не дадут", — вдруг выговорил он про себя, и мысль его остановилась на дохленькой трехлетней девочке. Ведь вот она ему дорога же? Ему не хочется, чтобы ее детский кашель перешел в коклюш или во что-нибудь еще посерьезнее. Жаль ему ребенка — больше ничего. Пускай живет в сухом углу, пускай ест белый хлеб и ходит в крепких платьицах. Эта девочка доставляет ему что-то похожее иногда на семейный «очаг». Зовет она его «Юка», вместо «Лука», и это всякий раз веселит его. Она чувствует, что «Юка» — ее приятель, что от него ей никогда не достанется тукманок и окриков, как от «маньки», как она звала свою мать.