Долгое дело
Шрифт:
Мрак зрачков не дрогнул, да он этого дрожания и не рассмотрел бы… Не убежал её взгляд, не шевельнулись губы, и не легла на лоб испарина… Тень, по щекам скатилась странная, не тёмная, но всё-таки тень — как птица пролетела за окном. И он вспомнил такую же тень и ту же мысль о заоконной птице во время первого её допроса — тогда Калязина говорила про шубу…
Она! Она украла и шубу, и бриллиант.
— Не понимаю вашего странного примера, — почти жеманно сказала Калязина, равнодушно отворачиваясь.
Столько спокойствия. Откуда оно? Почему? Неужели возможно быть спокойным, совершив тяжкое преступление?
И всё-таки был у него один хороший
— Скажите, шестнадцатого июня вы заходили в ювелирный магазин?
— Нет не заходила.
Хорошо. Сейчас он запротоколирует её ответ. Очень хорошо. Если бы она призналась в посещении магазина, то поиск свидетелей становился бы бесполезным. «Да, была. Да, бриллиант смотрела. Ну и что?» А теперь свидетель, если таковой отыщется, уличит её во лжи. «Как не были, когда я вас видел». Нет, она не умная — она хитрая.
И промелькнуло, исчезая…
…Хитрость — признак умишка. Простота — признак ума…
Рябинин отрешённо глянул в протокол, силясь что-то додумать или вспомнить.
И промелькнуло вослед, исчезая…
…Простота — зеркало души. Хитрость — зеркало душонки…
Был у него ещё один вопрос, глупый: «Скажите, пожалуйста, это вы украли бриллиант в ювелирном магазине?»
— Прочтите…
Она спокойно — всё спокойно — подписала текст и лениво потянулась за шляпой.
— До свидания, — попрощался Рябинин.
— Не за что, — ответила Калязина.
— Как?
— Извините, мне показалось, что вы сказали «Спасибо за визит».
И пошла к двери.
Поражённый Рябинин — не словесным фокусом — смотрел ей вслед… Спина, тёмная спина. Палевая, воздушная кофточка была мокрой от пота. Равнодушная Калязина… Да весь допрос она потела от страха! Она, это она украла бриллиант и погубила Пленникову. Остаётся лишь доказать.
Из дневника следователя.
Всё-таки Калязина опять ушла от правосудия. Пока нет доказательств. И всё-таки она неумная.
Я всё больше убеждаюсь, что нет людей плохих — есть люди неумные. И всё больше прихожу к мысли, что умная личность всегда добра. Когда слышу, что такой-то умён, но плохой человек, я уже знаю, какие качества приняли за его ум: способности, или хитрость, или знания… Но только не ум! Ум — явление социальное и положительное. Он понимает в жизни те сокровенные тайны… Пусть не понимает — их, может быть, и самому умному не понять, — но хотя бы догадывается, хоть чувствует, и уже это делает его добрым. Ибо, прикоснувшись мыслью, допустим, к тайне смерти, как потом можно ненавидеть какого-нибудь человека, может быть, того самого, к которому завтра эта тайна прикоснётся уже не мыслью, а своим подвальным холодом? Да жалеть нужно его, их, людей. А всякая доброта из жалости.
Поэтому я всё больше убеждаюсь, что нет людей плохих — есть люди неумные. Всем плохим, что есть в человеке, он обязан собственной глупости. Или так: всем плохим в себе человек обязан глупости. Ну прямо афоризм.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Добровольная исповедь.
Если бог меня не убережёт и ваши старания, товарищи правоведы, увенчаются успехом, прошу эту исповедь приложить к протоколу допроса. Я знаю, как вы допрашиваете. Теперешним следователям не до исповедей, вы не Кони и не Плевако. А у преступников всех времён и народов есть одно желание — выговориться, чтобы его поняли. Не думаю, чтобы на юридическом факультете был семинар на тему «Исповедь преступника». Поэтому и пишу.
На коленях Петельникова лежала не то сумка, не то портфель без ручки, не то громадный бумажник из тёмно-кремовой кожи с десятком молний, секущих её вдоль и поперёк.
— Из крокодиловой. — Инспектор перехватил его взгляд.
— Не зелёная же, — усомнился Рябинин.
— Крокодил пожилой.
— Интересно, что может лежать в такой шикарной сумке?
— Доносы, анонимки, подмётные письма… Света понравилась Лиде?
— Говорит, что хорошая девочка.
Лишь бы не выдать, что Лида с ним уже не говорит, кроме необходимых в быту слов, окатанных и холодных, как утренняя галька. Рябинин сжал губы и посмотрел на Петельникова с напускной весёлостью. Губы, глаза и слова не выдадут, да вот пишут в романах, что темнеет лицо…
— А тебе она как? — Этот вопрос инспектор задал другим тоном и с другим интересом — не о человеке, не о внешности, не об одежде. Он спрашивал о её показаниях.
— Тут надо подумать, — лениво сказал Рябинин.
— Давай подумаем, — уж совсем вяло согласился инспектор.
Они давно обо всём передумали и теперь хотели сопоставить свои догадки.
— Нам бы найти свидетеля, — начал издалека Рябинин.
— Продавцы ничего не видели. — Инспектор отвёл себе роль человека, который сомневается.
— Но магазин был полон людей.
— Нам неизвестных.
— А вот Светлана Пленникова рассказала, что одна женщина примеривала аметистовые бусы.
— Там многие примеривали кольца.
— Но эта женщина стояла рядом и могла видеть преступницу.
— Могла, да ведь где взять эту женщину?
— Надо думать, — предложил следователь.
— Надо, — согласился инспектор.
Рябинину вдруг пришла странная и страшная мысль… Таила бы Лида непостижимую для него злость, имей он чёрные и большие глаза, прямой нос, мужской подбородок, высокий рост — как у Петельникова. Имей он такой же открытый взгляд, физическую силу и небрежную манеру говорить… Никого не бояться и всем нравиться… И будь у него такие же вельветовые брюки.
— Они бы на мне сидели, как на чемодане, — сообщил Рябинин.
— Кто?
— Я хочу сказать, что бусы-то она не купила, — хмуро ответил следователь, ещё не отпущенный странной и страшной мыслью.
— Можно сшить на заказ, — посоветовал инспектор.
— Кого?
— Я хочу сказать, что у неё не было с собой денег.
— И женщина пошла в сберкассу, а это хорошо.
— Угу, — согласился Петельников, — ей хорошо, поскольку скопила деньжат.
— Нам хорошо, только стоит подумать.
— Будем думать.
Но промелькнуло, исчезая…
…Следователь — это человек, который идёт по следу…
И тут же, за какой-то банальностью о следах, промелькнуло верное и главное…
…Следователь — это человек, который ищет истину…
Рябинин поправил очки. Надо бы протереть. Не грузит камни и не лопатит на току пшеницу, а пыль на них оседает, как с потолка сыплется.
— Тебе надо бы сменить оправу, — сказал инспектор.
— Допустим, ты женщина…