Долгое дело
Шрифт:
— Нет, — поддержал игру Рябинин.
— Сергей Георгиевич, вы не умеете отдыхать, как все нормальные люди…
— Упустили рыбалку, прибивание полочек, обед у тёщи, прогулки с пуделем и вязание крючком.
— Этим вы тоже не занимаетесь. А если не умеете отдыхать, тогда работайте.
— А если у меня есть хобби? — спросил Рябинин.
— Не представляю вас собирающим значки, спичечные наклейки или бутылочные этикетки…
— А серьёзного увлечения вы не представляете? — улыбнулся Рябинин, говоря уже не о себе.
— Уж не ищете ли вы смысл жизни? — улыбнулся и прокурор.
— Ищу, — неожиданно для себя и чуть с вызовом признался
— Ну, это не хобби, — посерьёзнел Беспалов, заметив, что его подчинённый заметно покраснел.
— Да, это не хобби.
Юрий Артемьевич на секунду задержал его руку в своей: хотел сказать, или спросить, или хотел поспорить… Но они уже прошли коридор и были у выхода.
То зимнее небо, которое, спасаясь от солнца, опустилось на землю, теперь опустилось и на Рябинина. Липким холодом оно коснулось лица, но больше всего ему подошли стёкла очков, которые сразу побелели от незримых капель, словно кто-то шёл рядом и бесшумно работал распылителем. Идти пешком сразу расхотелось — только очки будешь протирать. Рябинин шагнул в троллейбус, который по воде подкатил с шипением…
Лида была дома. Она пролетела мимо, коснувшись губами его щеки, и понеслась на кухню — видимо, только что пришла и готовила еду. Там уже что-то шипело.
Рябинин быстренько разделся до трусов и приоткрыл дверь на балкон. Одна из тех мыслей, которые потоком бегут в нашем сознании и пропадают невесть куда, вдруг попыталась остановиться. Но с балкона ринулся холодный воздух частичка зимнего неба, и Рябинин взял гантели. Тело, просидевшее день неподвижно, теперь наслаждалось работой; оно уже перестало чувствовать холод и порозовело. Но был ещё резиновый жгут, который то щёлкал по спине, опадая, то дрожал, растягиваясь на вытянутых руках.
— Кушать подано! — донеслось из кухни.
Рябинин трусцой пробежал в ванную. Телу предстоял ещё один праздник горячая вода. И тело праздновало вместе с душой, потому что, как известно, душа человека обитает в его же собственном теле…
Лида сидела за столом в своём любимом халате — зелёном, линялом, из мягкой фланели. Волосы, брошенные свободно, как им бросилось, закрывали всю спину и плечи. Казалось, Лида выглядывает из шалашика.
— А ведь я догадался, почему ты любишь этот халат, — сообщил он, приглаживая мокрый затылок.
— Почему же?
— Зелёное идёт к твоим волосам. Ты, наверное, даже в авторучку набираешь зелёные чернила.
— А я догадалась, почему все тебя считают умным.
— Ну и почему? — теперь спросил он, зная, что его сейчас подденут.
— Ты очень долго думаешь. Этот халат пора уже выбрасывать.
— Кстати, долго думать — достоинство. Долгодумов значительно меньше, чем быстродумов.
Лида положила ему салат. Рябинин поддел бледный листик и вздохнул:
— Никто меня умным и не считает.
— И даже сам?
— Сам тем более.
— Отчего ж такое самоуничижение?
— Причин много…
— Например?
— Сегодня мне загадали загадку, а я не смог отгадать.
— Возьми отсрочку, — профессионально посоветовала Лида, которая благодаря его стараниям сносно разбиралась в уголовном процессе.
Рябинин улыбнулся, представляя загадку в процессуальном документе.
— Два раза вызывал одного свидетеля, и он всё приходил навеселе. Пригрозил, что отправлю в вытрезвитель. Наконец явился трезвый, дал показания, подписал протокол и говорит: «Товарищ следователь, всё вы спрашиваете… А если я вас спрошу?» Пожалуйста, отвечаю. Думал его интересует дело. А он решил проверить мои умственные способности. «Отгадайте загадку: висит груша — нельзя скушать».
— Как же ты не отгадал? Ведь лампочка!
У Лиды загорелись глаза. Она перестала есть и выпрямилась, забросив волосы назад, подальше с покатых плеч. Перед ним сидела девочка, готовая отгадывать загадки, прыгать через скакалочку и бегать взапуски. Наивная девочка, которой уже за тридцать. Которая полагает, что в прокуратуре загадывают детские загадки про лампочки. Рябинин смотрел на неё, позабыв про салат, и давил радость, которая показалась бы ей беспричинной и от которой он получал наслаждение, — она, слава богу, никогда не повзрослеет. Да и что такое женщина, как не девочка, которая стала женственной. В нём тоже сидел мальчишка, и Рябинин не знал, как это сказывается на его личности, — себя не видно. Но ему нравились люди, которые не запечатали своей детской души жизненным опытом. Душа не окно, быстро не разгерметизируешь.
— Не лампочка.
— «Висит груша — нельзя скушать» всегда была лампочкой.
— Нет, это тётя Груша повесилась.
Секунды три она смотрела на него приоткрыв рот. Потом засмеялась, и обрадованные волосы опять застелили плечи. Она их вновь отбросила, мгновенно перестав смеяться.
— Дурацкая загадка.
— Как раз для следователя, с трупом.
Рябинин принялся за чай — напиток номер один. Он мог пить его всегда и везде. Мог пить как вино, вместо вина, в весёлой компании и уж тем более в одиночестве. Когда Лида на кухне заваривала чай, он из комнаты безошибочно выкрикивал ей сорт. Всё хотел завести чайник в прокуратуре, да как-то стеснялся бегать со стаканами. А чай был бы ему полезнее отдыха. В столовском же буфете стоял импортный никелированный агрегат, пофыркивающий и погудывающий, — теперь все пили кофе. Без молока и сахара. Из маленьких чашечек. Смакуя.
— Ещё налить? — спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.
— Конечно.
Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал её даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушёным листом. Стакан чая — его нужно пить только из стакана, — поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идёт ему манерность, как, скажем, не идёт писать на маленьких пачках членистоногие выражения «Росглавдиетчайпром». Нужно очень просто и очень кратко — «Чай». Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как «дом» или «хлеб». Есть длинный и нежный цветок «иван-чай». Но нет и не могло быть «иван-кофе» или «иван-какао».
— Ещё? — удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.
— Последнюю.
— Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? — хитренько спросила она.
Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно-технической революции, к её издержкам. Когда он видел чашку тёмной дегтярной жидкости с ободком жёлтой пены, ему казалось, что её зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово «Ростовкофецикорпродукт» его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.