Долгое дело
Шрифт:
Козлова вынесла шубу в переднюю и повесила у двери — входи и меряй. Тут и зеркало. Чёрные мелкие завитки пружинили под пальцами и казались живыми. Не разовьёшь, завиты самой матушкой-природой. Говорят, на каракуль годятся только ягнята. И ещё говорили, что на какие-то изделия — может и на каракуль, или вроде бы на замшу — идут только утробные барашки. Всё-таки жалко продавать.
Звонок не то чтобы испугал, но сбросил руку с шубы, словно та была уже не её.
Козлова открыла дверь. В переднюю вошла представительная дама в модном пальто и лёгком платке на голове. Это была настоящая покупательница, не баскетболистка. Такая,
— Здесь от восемнадцати до девятнадцати? — спросила она тем голосом, который кто зовёт грудным, кто низким, а кто сытым.
— Да-да, проходите, — предложила Козлова, хотя проходить было некуда да и незачем: гостья уже стояла перед шубой, изучая её взглядом. Хозяйка хотела было сказать, что продавать жалко, но покупательница тяжело и шумно вздохнула. И тогда Козлова сразу увидела большой живот, который вздыбил пальто и скособочил пуговицы натянутыми петлями.
— О, извините, — суетливо пробормотала Козлова и быстро сходила за стулом.
Покупательница с готовностью опустилась на него, рассматривая шубу сидя, как картину в музее. Но как же мерить…
— Для сестры ищу, — ответила дама на мысль Козловой. — Просила сходить по объявлению. Сколько хотите?
— Тысячу сто, как и в магазине.
— Перепродают всегда со скидкой.
— Да ни разу не надёвана. Вот и чек, — опять засуетилась хозяйка, извлекая из кармана шубы мятую бумажку.
Но покупательницу чек не интересовал — она смотрела на шубу.
— Если не секрет, почему продаёте?
— Вступаем в кооператив, деньги нужны на трёхкомнатную…
— Деньги всем нужны, — философски заметила гостья, поднялась и начала ощупывать рукав.
Она утюжила завитки, погружаясь в них бордовыми пиками ногтей; взъерошивала шерсть, пропуская её меж пальцев; гладила ладонью борт, как щёку ребёнка. Видимо, разбиралась в мехах.
Внезапно покупательница отпустила шубу и схватилась за горло. Даже при неярком электрическом свете было заметно, как она побледнела. И тут же её ноги словно переломились в коленях, и дама села, как упала, стукнув об пол каблуками сапожек.
— Вам плохо? — испугалась Козлова.
— Тошнит…
— Сейчас принесу водички, — уже на ходу бросила хозяйка.
— Кисленького бы…
— Лимон есть. Минутку!
Козлова ринулась на кухню. Налила стакан чаю, бросила туда кусочек сахара и отжала пол-лимона. Мешала уже на ходу — лишь бы не расплескать.
Покупательница выпила чай залпом и облегчённо вздохнула:
— Извините, доставила вам хлопот…
— Что вы! В таком положении со всеми бывает.
Дама медленно поднялась. Видимо, силы к ней ещё не вернулись. Она поправила платок, заполняя переднюю запахом каких-то духов, и сказала вялым голосом:
— Считайте, что шубу я купила, завтра в это же время… Приведу сестру. До завтра с деньгами потерпите?
— Конечно, — заверила Козлова, непроизвольно пытаясь поддержать её под руку.
— Дойду, — улыбнулась покупательница и вышла на лестничную площадку, ступая тяжело и размеренно, как металлический робот.
Козлова закрыла дверь. Она дала бы этой женщине лет сорок. Поздновато для первого ребёнка. Почему первого? Ведь не расспрашивала. И всё-таки Козлова была убеждена, что детей у этой вальяжной покупательницы нет. Да и сестру, видимо, придумала. Хочет купить себе, не мерявши, чтобы надеть после родов. Вот и пришла взглянуть да прикинуть. Этой даме только меха и носить.
Козлова» сняла шубу вместе с плечиками и понесла в комнату. Мех шершаво мазнул по кисти, и она почувствовала какую-то тревогу, невесть с чем связанную. Пока вешала шубу в шкаф, мозг сам по себе успел секундно перебрать жизнь прошлой недели, а может быть, и месяца. Но там ничего тревожного не было. Тогда она ещё раз, уже нарочно, провела ладонью по меху, а потом кистью, где кожа была нежней: мягкие завитки. Конечно, мягкие, — не могли же они стать жёстче от взгляда этой дамы…
Козлова сдёрнула шубу с вешалки, подбежала к выключателю и зажгла люстру, потом бросилась к торшеру и уж затем к настольной лампе. На это обилие светильников мех отозвался едва уловимым синтетическим блеском. Козлова почему-то испугалась. Она смотрела на мех, как смотрят на пятна человеческой крови или перевёрнутый автомобиль…
Шуба была не её.
Из дневника следователя.
Говорят, что пришла весна. Где-то припекает солнце. Где-то зацветают сады. Уже не где-то, а у нас под городом вылезла травка. Невесть откуда взявшиеся птицы устраивают по утрам на балконе радостный гомон. Вчера Лида принесла подснежники, купила у метро: вялые цветики, какие-то испуганные городом и шумом. Весна всё-таки пришла.
И я её ощутил — правой ногой: прохудившийся ботинок сильно пропускает талую воду. Лида дважды доставала из шкафа новые ботинки, но я их вроде бы забываю надеть. Якобы. Ухожу в старых. Сразу и сам не мог понять, почему так делаю. А вот почему: когда прихожу домой, снимаю ботинок и вешаю мокрый носок на паровую батарею (Лида его тут же хватает и несёт стирать), то мне кажется, что я пришёл из леса, снял сапоги и повесил на печку мокрые портянки… Я, заточённый цивилизацией в каменный мешок города, подсознательно держу связь с природой через этот самый худой ботинок — хоть так.
Я вырос среди лесов. Молодость провёл в степях. Теперь у меня квартира, автобус, улица, кабинет… А человек утром должен выходить в поле, в степь, в лес… К солнцу, к травам, к птицам, к ветру. Мир ему должен открываться утром, и весь, целиком, до горизонта. Всё остальное — противоестественно.
Лида грозится спустить ботинки в мусоропровод.
Ещё вчера Рябинин думал о весне. Она словно притаилась в том маленьком парке, который он пересекал дважды в день, и ждала какого-то особого сигнала, одной ей известного. Ещё вчера там из голой земли торчали голые прутья, как пучки обрезанной проволоки. Мокрые берёзы сочились водой, на сжавшихся почках висели крупные капли, готовые упасть от громкого слова. Да ещё вчера Рябинин с любопытством глядел на купленные подснежники наступила-таки весна!
А сегодня утром он вошёл в парк и приостановился. Не было проволочных прутьев и сочившихся берёз, не было мокрой земли и жижицы луж… Вместо парка расцвёл белый сад. Чистый и холодный воздух прочертили пушистые линии бывших прутьев. Засахаренные ветки повисли пышными букетами. Там, где стояла ель, теперь высилась чудо-пирамида из белоснежных лап. Толстая осина замерла белотелой царицей. Липа — кажется, липа — стала алюминиевой пальмой. А вместо луж там и сям сверкали фольговые озерца, игравшие солнечными зайчиками с синим небом.