Долгое прощание
Шрифт:
Я не сводил с нее глаз. Она меня на этом поймала. Потом перевела взгляд на полдюйма выше, и меня не стало на свете. Но где бы я ни был, дыхание у меня перехватило.
Блондинки бывают разные, слово ?блондинка? теперь звучит почти комически. Все виды блондинок хороши по-своему, за исключением разве что этих, с металлическим оттенком, – на самом деле они такие же блондинки, как зулусы, а характер мягкий, как тротуар. Есть миниатюрная хорошенькая блондинка, которая щебечет и чирикает, есть и крупная, статная, под сине-ледяным взглядом которой хочется встать по стойке ?смирно?. Есть блондинка, которая выдает вам тот еще взгляд
Есть мягкая, податливая блондинка-алкоголичка, которой все равно, что на ней надето, лишь бы норка, и куда ее ведут, лишь бы это был ресторан ?Звездное небо?, и там было много сухого шампанского. Есть маленькая задорная блондинка – она хороший товарищ, и хочет платить за себя сама, и вся лучится светом и здравым смыслом, и знает борьбу дзюдо, так что может швырнуть шофера грузовика через плечо, оторвавшись для этого всего на секунду от чтения передовицы в ?Сатердей ревью?. Есть бледная, бледная блондинка, страдающая малокровием – не смертельным, но неизлечимым. Она очень томная, похожа на тень, голос ее шелестит откуда-то из глубины, ее нельзя и пальцем тронуть – во-первых, потому, что вам не хочется, а во-вторых, потому, что она все время читает то Данте в оригинале, то Кафку, то Кьеркегора, то изучает старо-прованский язык. Она обожает музыку, и когда нью-йоркский филармонический оркестр играет Хиндемита, может указать, которая из шести виолончелей опоздала на четверть такта. Я слышал, что Тосканини это тоже может. Она и Тосканини, больше никто.
И, наконец, есть шикарный выставочный экземпляр – эта переживет троих крупных рэкетиров, потом сходит замуж за парочку миллионеров (по миллиону с головы) и успокоится на бледно-розовой вилле в Кап Антиб, где у нее будет автомобиль ?альфа-ромео? в комплекте с шофером и механиком и конюшня из потрепанныхаристократов; онабудетобщатьсясними рассеянно-снисходительно, словно пожилой герцог, желающий доброй ночи своему дворецкому.
Мечта за столиком напротив не имела с ними ровно ничего общего. Она не подпадала ни под какую категорию, была далека и чиста, как вода в горной речке, и так же неуловима, как цвет этой воды. Я все еще пялился на нее, когда возле моего локтя раздался голос:
– Я неприлично опоздал. Прошу прощения. Вот что меня задержало. Меня зовут Говард Спенсер. Вы, конечно, Марлоу.
Я обернулся и взглянул на него. Он был средних лет, пухленький, одет так, словно не придавал этому значения, но чисто выбрит, а редкие волосы на широком черепе были старательно прилизаны. На нем был яркий двубортный жилет, какие в Калифорнии редко кто носит – разве что приезжие с Востока.
Очки у него без оправы, и он похлопывал по потертому, видавшему виды портфелю, который, очевидно, его и задержал.
– Тут три свеженьких длиннющих рукописи. Проза. Неудобно терять, пока мы их не отвергли. – Он сделал знак пожилому официанту, который только что поставил перед Мечтой высокий стакан с чем-то зеленым.
– Моя слабость – джин с апельсиновым соком. Вообще-то, несуразное питье. Составите компанию? Прекрасно. Я кивнул, и пожилой официант удалился.
Указав на портфель, я спросил:
– Откуда вы знаете, что не будете их печатать?
– Хорошую рукопись автор не потащил бы ко мне в гостиницу. Отправил бы агенту в Нью-Йорке.
– Тогда зачем вы их принимаете?
– Во-первых, чтобы не обижать людей. Во-вторых, в надежде на тот один шанс из тысячи, ради которого живет каждый издатель. Но чаще всего, где-нибудь на коктейле вас знакомят с кучей народу, и кто-то из них написал роман, а вы полны любви к роду человеческому – вот и заявляете, что с удовольствием прочтете рукопись. Затем она с такой пугающей быстротой оказывается у вас в гостинице, что приходится ее полистать. Но вряд ли вас так уж интересуют издатели и их проблемы.
Официант принес заказ. Спенсер схватил стакан и отхлебнул здоровый глоток. Золотоволосую девушку напротив он не замечал. Все его внимание было направлено на меня. В связные он годился.
– Если нужно для работы, – отозвался я, – могу иногда и книжку почитать.
– Здесь живет один из наших самых известных авторов, – небрежно заметил он. – Может быть, вы его читали. Роджер Уэйд.
– М-м...
– Понимаю. – Он грустно улыбнулся, – Не любите исторических романов. Но расходятся они потрясающе.
– Тут и понимать нечего, м-р Спенсер. Попалась мне как-то одна его книжка. По-моему, требуха. Ничего, что я так в лоб?
Он усмехнулся.
– Нет, что вы. Вы тут не одиноки. Но дело в том, что сейчас его раскупают автоматически. А при нынешних производственных расходах никакой издатель не может обойтись без парочки таких авторов.
Я взглянул на золотую девушку. Она допила свой лимонад, или как его там, и посмотрела на микроскопические часики. Бap понемногу заполнялся, но до настоящего шума была еще далеко. Два ловкача по-прежнему размахивали руками, а к солисту на табурете присоединилась пара приятелей. Я перевел взгляд обратно на Говарда Спенсера.
– Это вы и хотели обсудить? – спросил я, – Этого самого Роджера УэЙда?
Он кивнул. Присматривался он ко мне очень тщательно.
– Расскажите немного о себе, м-р Марлоу. Если, конечно, не возражаете.
– Что вам рассказать? Я частный детектив, лицензию получил довольно давно. Одинокий волк, холост, не слишком молод, небогат. Несколько раз сидел в тюрьме, бракоразводных дел не веду. Люблю выпивку, женщин, шахматы.
Полицейские меня недолюбливают, но с двумя-тремя мы ладим. Родился в Санта-Розе, родители умерли, братьев и сестер нет. Если меня пришибут в темном переулке – а с людьми моей профессии, да теперь и не только моей, это случается все чаще, – ни для кого это не будет катастрофой.
– Понятно, – произнес он. – Но это не совсем то, что я хотел бы узнать.
Я допил джин с апельсиновым соком. Он был невкусный. Я усмехнулся.
– Вот еще что забыл, м-р Спенсер. У меня в кармане лежит портрет Мэдисона.
– Портрет Мэдисона? Боюсь, что я не...
– Купюра в пять тысяч долларов, – пояснил я. – Всегда ношу ее при себе.
Как талисман.
– Боже правый, – прошептал он. – Разве это не опасно? Вы страшно рискуете.
– А кто сказал, что есть граница, за которой все опасности одинаковы?