Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина
Шрифт:
Первый — внушительная по объёму литература на «лагерную тему», в том числе художественные произведения, опубликованные в период относительного цензурного послабления хрущёвской «оттепели». Ошибочно полагают, будто таких текстов даже в то время было мало — в литературе, мол, лишь один солженицынский «Один день Ивана Денисовича» — или что они не заслуживают внимания по причине своей «советскости» {7} . [2] Многочисленные заметки и наблюдения о сталинском терроре, включая воспоминания выживших узников Гулага, были опубликованы в официальной печати, причём не только московской. С подсказки «возвращенцев», я обнаружил залежи информации в журналах, издаваемых в отдалённых советских регионах (Сибирь, Казахстан), где была высока концентрация лагерного и ссыльного населения, значительная часть которого там и осела после освобождения. Доставать такие журналы, как «Сибирские огни»,
2
Варлам Шаламов, возможно, величайший из лагерных писателей, был против такого пренебрежительного подхода к другим авторам. См. его письмо Солженицыну: Независимая газета. 1998. 9 апреля.
3
Некоторые из них я читал в Ленинской библиотеке в Москве, другие — в американских университетских библиотеках.
Другой письменный советский источник был полностью неподцензурным и включал в себя растущий пласт литературных сочинений, ходящих по рукам в машинописном виде (самиздат) или тайком вывезенных за границу и изданных там (тамиздат). К 1970-м годам все эти проявления неофициальной гласности: истории, мемуары, современные политические и социальные комментарии, документы, художественные произведения и прочее, — должны были стать обязательным чтением для большинства советологов, как они стали для меня [4] . Ведь в центре этой литературы была эпоха террора — темы, реалии и сами авторы — бывшие зеки.
4
Радио «Свобода» в Мюнхене составляло непрерывно пополняемый каталог — «Архив самиздата».
Больше всего, однако, я опирался на личные свидетельства сталинских жертв, с которыми меня сводила судьба. Поначалу я знакомился с ними через семью Бухарина, но очень скоро у меня появились в Москве ещё три уникальных канала знакомств. Два из них — историки-диссиденты, с которыми у меня на долгие годы установились тесные личные и профессиональные отношения: Рой Медведев, чей отец погиб в лагере, и Антон Антонов-Овсеенко, потерявший обоих родителей в годы террора и сам отсидевший 13 лет в Гулаге{8}. Пользовавшиеся уважением и доверием многих бывших репрессированных, Рой и Антон уговорили некоторых из них помочь мне.
Моим третьим каналом стала Татьяна Баева — замечательная молодая женщина, одна из активисток подвергавшегося травле московского движения за права человека, в рядах которого были как сами «возвращенцы», пережившие ужас двадцатилетнего сталинского террора, так и взрослые дети тех, кто не дожил до возвращения. Отец Татьяны, Александр Баев, всемирно известный биохимик, осыпанный почестями и занимавший высокий пост в советской Академии наук, в своё время провёл 17 лет в сталинских лагерях и ссылке, где и родилась его дочь{9}. (Малоизвестный, но существенный факт: знаменитая «демонстрация семи на Красной площади» в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968 года на самом деле была «демонстрацией восьми». Восьмой была 21-летняя Таня Баева, чьё имя было вычеркнуто из заведённого КГБ дела из-за высокой должности отца.) Моя дружба с Таней ввела меня ещё в один круг людей, чей личный опыт был для меня так важен.
За два года периодических посещений Москвы я имел личные контакты с более чем двадцатью бывшими узниками Гулага или близкими родственниками жертв — помимо членов семьи Бухарина [5] . Среди них были те, чьи имена, без сомнения, будут знакомы многим русским читателям: Юрий Айхенвальд, Игорь Пятницкий, Лев Копелев, Михаил Байтальский, Юрий Гастев, Павел Аксенов, Евгений Гнедин, Камил Икрамов, Наталья Рыкова, Леонид Петровский. Позже, после моего трёхлетнего вынужденного отсутствия в России, к ним добавились и другие люди, также с гулаговским прошлым, в том числе Лев Разгон, много лет отсидевший в лагере, драматург Михаил Шатров (племянник бухаринского соратника и товарища по несчастью Алексея Рыкова), чья семья заметно поредела в годы террора, и Александр Мильчаков, чей отец (тоже Александр), прежде чем угодить на долгие годы в Гулаг, занимал высокий пост в комсомоле.
5
Кроме того, я получил на хранение от первой жены Солженицына, Натальи Решетовской, экземпляр её неопубликованных воспоминаний (более 2200 страниц), где рассказывалось об истории ещё нескольких освобожденных зеков.
Я был не первым человеком, подвигшим бывших жертв на сеансы устной истории. Во многих случаях, Солженицын, Медведев и Антонов-Овсеенко, собиравшие материал для своих бесцензурных книг о советском прошлом{10}, меня опережали, — но из иностранцев, думаю, я был первым. (Солженицын в начале 1960-х навестил Анну Михайловну Ларину в её московской квартире, чтобы расспросить о её опыте лагерной и ссыльной жизни. Позже она сожалела об этой встрече, так как Солженицын, в её присутствии на все лады расхваливавший Бухарина, в своём «Архипелаге» выставил его не в лучшем свете.) Я всегда отдавал себе отчёт, что, помогая мне, эти люди (в отличие от меня) возможно, вновь подвергают себя существенному риску. Поэтому я действовал очень осторожно, что обычно означало — конспиративными методами.
Я понимал, однако, что мои гулаговские контакты были частными, избранными случаями: в основном это были пожилые люди, имевшие отношение к плеяде первых руководителей Советского государства и коммунистической партии, до репрессий проживавшие в Москве. (Вопреки распространённому в России и на Западе устойчивому политическому мифу, подавляющее большинство жертв сталинского террора — 70 и более процентов — не были членами партии или советской элиты.) {11} . Чтобы расширить круг своих респондентов, я подготовил подробную анкету на русском языке (чего до меня тоже никто не делал), которую друзья, знакомые и не знакомые мне люди распространяли затем среди бывших узников Гулага в Советском Союзе и тех, кто эмигрировал на Запад {12} . К началу 1980-х годов я получил, по различным каналам, двадцать или около того подробных ответов. Вместе с примерами, почерпнутыми мной из печатных и машинописных источников, я имел теперь сведения почти о 60 лицах. Учитывая, что жертв были миллионы, это была ничтожная выборка. Но с другой стороны, опубликованные недавно на Западе обобщающие работы о сталинской эпохе в целом основывались на куда меньшем числе дневников и прочих личных документов, найденных в архивах. (Солженицын говорил, что для своего «Архипелага Гулаг» он собрал 227 показаний, но в основном, похоже, это были письма, полученные им от бывших зеков после публикации «Ивана Денисовича».) {13} . [6]
6
Это подтверждается в упомянутых выше (прим. 13) мемуарах Решетовской. Замечательное исследование Файджеса основано на гораздо большем, чем у меня, числе примеров, но оно было выполнено в пору, когда конспирация уже не требовалась, и, к тому же, у него было несколько групп помощников по всей России. Figes. The Whisperers. P. 657–665.
Между тем, время, отпущенное мне для осуществления этого проекта внутри СССР, близилось к концу. О моей двойной московской жизни — исследователя, официально работавшего по обмену над дозволенной темой, но при этом всё больше времени и внимания уделявшего другой теме, не дозволенной, — стало известно советским властям. Знали они, несомненно, и о моём деятельном участии в переправке запрещенных рукописей (мемуаров и диссидентских текстов) за границу, а оттуда, в виде тамиздатовских публикаций, обратно в Союз. Мой появлявшийся время от времени «хвост» стал более постоянным, и однажды сотрудник КГБ в академическом институте открытым текстом посоветовал мне прекратить «проводить время с людьми, не довольными Советской властью». (Кого он имел в виду, бывших репрессированных или диссидентов брежневского времени, я не спросил.)
Таким, возможно, закономерным образом, эта стадия моего проекта завершилась в 1982 году, после чего мне три года не удавалось получить советскую визу, несмотря на неоднократные обращения и просьбы. Тогда я решил заняться уже накопленным значительным материалом по теме, используя кое-что в своих публикациях об истории и современном состоянии политической борьбы за реформирование советской системы{14}. Я также написал первый, черновой, вариант этой статьи, в котором конспективно изложил основные идеи задуманной мною книги.
Эта задумка, однако, оказалась отодвинута на задний план драматическими событиями, начавшими разворачиваться в Советском Союзе в 1985–86 годах. Вскоре стало ясно, что политика нового лидера, Михаила Горбачёва, представляет собой ту самую попытку советской реформации, в возможность которой я всегда верил, и, кроме того, она обеспечивала доступ к прежде закрытым архивным документам, необходимым для более полного издания моей биографии Бухарина. В условиях гласности пресса полнилась новыми данными о жертвах сталинского режима, которые я добросовестно собирал, но первоочередное значение для меня тогда имели другие проекты. Пухлые папки документов о гулаговских «возвращенцах» пылились в коробках в моей нью-йоркской квартире и в офисе Принстонского университета до середины 1990-х годов — до встречи с Нэнси Адлер. Впечатлённый работой, проделанной этой молодой американской исследовательницей по той же самой теме, и её способностями в плане применения психологического и сравнительного подходов, которыми я не обладал, я дал ей полный доступ к своему архиву. Результатом стала её превосходная книга, в 2002 году увидевшая свет в Америке, а в 2005 году, в русском переводе, — в Москве{15}.