Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина
Шрифт:
Многие бывшие зеки, однако, вернувшись, сумели занять номенклатурные посты, некоторые даже выбились в начальники. Среди них были маршал Рокоссовский и несколько генералов, Королёв, Баев, Борис Сучков, возглавивший Институт мировой литературы, Семён Хейман, занявший аналогичную позицию в Институте экономики, и Борис Бурковский, ставший директором музея легендарного крейсера «Аврора»{83}. В 1970-е годы я часто спрашивал своих знакомых разных профессий, есть ли среди их начальства кто-то, кто сидел при Сталине, и многие отвечали утвердительно.
Но наиболее важную политическую роль играла немногочисленная группа бывших гулаговцев, неожиданно объявившаяся близ центра власти. Все они -прежде всего, Ольга Шатуновская, Алексей Снегов и Валентина Пикина — до Гулага были старыми большевиками, занимавшими различные посты в руководстве партии. Освободившись в 1953–54 годах, они быстро оказались в числе людей, окруживших Хрущёва и его ближайшего соратника в руководстве, Микояна. (Их близость к двум лидерам слегка ослабила сопротивление, которое оказывали приёму «возвращенцев» бюрократы низовых звеньев, а некоторые чиновники среднего звена даже надеялись влиять через них на Хрущёва.) За глаза их называли «хрущёвские зеки», что звучало подчас уважительно,
18
Я это часто слышал. Помимо упомянутых выше, в эту группу входили также Пётр Якир, чья семья была дружна с Лариной и Баевой, и Александр Мильчаков, с сыном которого я познакомился в 1980-е годы. По поводу Пикиной см. выше, прим. 89; Шатуновская. Об ушедшем веке. С. 273, 296; Померанц Григорий. Следствие ведёт каторжанка. — М., 2004. С. 7, 28, 37; Реабилитация. Т. 1. С. 168, 447; Т. 2. С. 267, 299, 378, 453, 456, 482, 493, 793, 877. По поводу Шатуновской и Снегова см. ниже, прим. 92, а поводу намерения некоторых влиять через них на Хрущёва — Орлова и Копелев. Мы жили в Москве. С. 53.
Было очевидно, что Хрущёв с Микояном доверяют этим недавно освободившимся жертвам террора больше, чем сталинистам, которые продолжали доминировать в партийно-государственном аппарате. Шатуновская и Пикина вскоре заняли должности в КПК — Комитете партийного контроля ЦК, главном юридическом органе партии, осуществлявшем надзор за процессом реабилитации. Снегов и ещё один «возвращенец», Евсей Ширвиндт, оказались в руководстве Министерства внутренних дел, которому подчинялся Гулаг, а Александр Тодорский, бывший до лагеря офицером, получил чин генерал-лейтенанта и «брошен» на реабилитацию военных жертв сталинского терро-ра{84}.
Самыми влиятельными и активными среди «хрущёвских зеков» были Шатуновская и Снегов. (Григорий Померанц, независимый философ и сам бывший репрессированный, хорошо знавший Шатуновскую и написавший ценную книгу о её жизни и деятельности, называл её «одной из самых замечательных женщин в политической истории России».) {85} . Эти двое, как позже вспоминали сыновья Хрущёва и Микояна, «открыли глаза» обоим лидерам на все ужасы сталинского террора и помогли убедить нового генсека выступить на XX съезде с его исторической антисталинской речью. (В своём выступлении Хрущёв открыто признал вклад Снегова в подготовку доклада.) Своей деятельностью Шатуновская и Снегов способствовали освобождению миллионов жертв: они убедили руководителей партии немедленно освободить ссыльных, находившихся на «вечном поселении», и послать «разгрузочные» комиссии в лагеря. Когда вокруг десталинизации в правящих кругах развернулась борьба, Шатуновская со Снеговым, по словам сына Хрущёва, оказались «нужны» его отцу и Микояну, служа им «глазами и ушами», а, возможно, также и совестью {86} . [19]
19
Померанц назвал Шатуновскую «серым преосвященством» Хрущёва (Померанц. Следствие ведёт… С. 138–139.)
Среди главных сталинских наследников не было никого, на ком не лежала бы ответственность за тысячи загубленных жизней, но раскаявшимися сталинистами стали только Хрущёв с Микояном. (Особенно отличался в этом отношении Микоян, лично помогавший многим «возвращенцам», в том числе членам семьи Бухарина. Впрочем, возможно, это объяснялось его менее значимой и, стало быть, менее уязвимой позицией в руководстве.) [20] . Хрущёв не был пионером в деле десталинизации (прецедент был установлен Берией в 1953 году), к тому же, он вовсю использовал эту политику как инструмент в борьбе за личную власть. Но ни это обстоятельство, ни общая ситуация в стране в начале 1950-х годов, на которую порой ссылаются, не могут объяснить, почему Хрущёв сделал антисталинизм такой неотъемлемой частью своих реформ, что его воздействию, в конечном счёте, оказались подвержены все области политического процесса; почему он неоднократно шёл на гигантский риск, открыто разоблачая чудовищные преступления власти и освобождая уцелевших жертв репрессий; или почему он, ценой огромных затрат политического капитала, к примеру, фактически принудил членов Политбюро и ЦК принять его решение о публикации солженицынского «Ивана Денисовича» {87} . Все эти поступки, как признавали Солженицын, Медведев, Айхенвальд, Померанц, Копелев, Анатолий Рыбаков и другие, без сомнения, требовали «душевного движения», источником которого и стали «хрущёвские зеки». Как иначе объяснить выдвинутое им на съезде в 1961 году удивительное предложение о сооружении национального мемориала в память о жертвах сталинских репрессий — мемориала, которого нет и по сей день? (Следует добавить, что в семье самого Хрущёва репрессирована была, как он подчёркивал, «только» его невестка. Она отсидела в Гулаге с 1943 по 1954 год, и хотя вытащить её при жизни Сталина Хрущёв был не в силах, тайком он помогал ей.) {88} .
20
Как мне в своё время рассказывали, а теперь доподлинно известно, Микоян, который возглавил первую постсталинскую комиссию по реабилитации, лично принимал многих из «возвращенцев». См., напр., Мильчаков. Молодость… С. 94–98; Антонов-Овсеенко. Портрет тирана. С. 464; Шеболдаев С.Б. // Огонёк. 1987. 3–10 октября. С. 4; Радек Там же. 1988. №52. С. 30; Померанц. Следствие ведёт… С. 115–116, 147–148; Меньшиков Станислав. О времени и о себе. — М., 2007. С. 39. Его собственную трактовку см. Микоян. Так было. С. 589–590. См. также А.И. Микоян. — М.: Фонд Горбачёва, 1996. Более того, ещё в 1956 году Микоян говорил о необходимости реабилитации и самого Бухарина, однако на такой радикальный шаг Хрущёв тогда не пошёл; это было сделано только Горбачёвым в 1988 году. См. Пушкин Дмитрий // Московские новости. 1995. 28 мая-2 июня; А.И. Микоян. С. 79. Микоян также сыграл вспомогательную роль в хрущёвских маневрах с целью протолкнуть публикацию «Ивана Денисовича». См. ниже, прим. 97. По мнению одного хорошо информированного историка, Микояна «больше всех мучила совесть». См. Кип Miklos. Stalin. — Budapest, 2003. P. 290. По поводу споров вокруг его роли в сталинскую и постсталинскую эпоху см. Mikoyan Sergo and Ellman Michael // Slavic Review. Winter 2001. P. 917–921.
Изобличение преступлений сталинской эпохи не раз за десять лет приводило Хрущёва к конфликтам с влиятельными оппонентами, и всегда определённую роль в них играли его зеки. Когда он инициировал судебные процессы над Берией и другими руководителями сталинской госбезопасности (большая часть их пришлась на 1953–55 годы), выжившие жертвы предстали перед судом, чтобы дать показания. Когда он готовил свою политическую бомбу, взорвавшуюся на XX съезде, он позаботился о том, чтобы в зале среди почти 1500 делегатов оказалось заметными около сотни освобожденных зеков. Когда в 1957 году он шёл на открытое столкновение в ЦК с нераскаявшимися сталинистами: Молотовым, Кагановичем, Маленковым и Ворошиловым, — Шатуновская и Снегов снабдили его свидетельствами их соучастия в сталинских преступлениях. Когда Хрущёв пошёл в публичное наступление на упорно не желавший сдаваться культ Сталина, убрав в 1961 году тело деспота из Мавзолея, ещё одна бывшая жертва, Дора Лазуркина, внесла соответствующую резолюцию на заседании съезда. А чтобы развенчать миф о сталинском Гулаге как об «исправительных работах», Хрущёв обеспечил публикацию солженицынского «Ивана Денисовича» -неприкрашенный рассказ бывшего зека о жизни в лагере{89}.
Вернувшиеся из лагерей бывшие репрессированные способствовали десталинизации ещё в одном важном отношении. Споры вокруг прошлого часто становятся горючим материалом для политики, но редко этот процесс достигает такого накала, как в советские 1950–60-е (и затем в конце 1980-х годов). Сталинская эпоха для большинства советских граждан была всё ещё «живой историей», и их понимание её определялось десятилетиями самопожертвования и фальшивой официальной историей, которая держалась на цензуре и непрекращающихся репрессиях. Согласно этой официальной версии, Сталин в советской истории — это была череда непрерывных великих достижений страны, от коллективизации и индустриализации до победы над нацистской Германией и последующего превращения в супердержаву. Постсталинские элиты были продуктом той эпохи, она обеспечивала легитимность их власти и привилегий, поэтому они были решительно настроены «защищать прошлое, защищая себя», как убедился вскоре молодой писатель (и сын репрессированного) Юрий Трифонов{90}.
Одновременное, пусть и молчаливое, возвращение такого количества сталинских жертв было неопровержимым свидетельством параллельного существования, наряду с историей великих побед, истории не менее великих преступлений. Да и не все из возвратившихся хранили молчание. Как и предвидел Хрущёв, они рассказывали «родственникам, знакомым, друзьям, товарищам, как всё было». (Так, по свидетельству ныне покойного историка Виктора Данилова, тепло принявшего «возвращенцев», к ним в академический институт отечественной истории из лагерей вернулись 10–12 человек, которые открыто говорили о том, что пережили.) Для слушателей, в особенности молодых людей, «их свидетельства проливали новый свет на события»{91}. В идейном отношении, большинство жертв остались преданными сторонниками Советской власти, при этом их опыт способствовал пересмотру истории, необходимому для политики реформ. Но были среди них и представители несоветских традиций. Старый меньшевик Михаил Якубович и эсерка Ирина Каховская, например, жаждали справедливости в отношении своих убиенных товарищей. Солженицын и отец Дудко отстаивали более ранние религиозные и славянофильские ценности. А бывший троцкист Михаил Байтальский и вовсе вернулся к своим иудейским корням.
Подобно жертвам Холокоста, многие из тех, кто пережил сталинские лагеря, писали мемуары о Гулаге, потому что считали, что «это не должно повториться» (как озаглавил свою рукопись Сурен Газарян), — в том числе Евгения Гинзбург, Копелев, Разгон, Гнедин и Байтальский{92}. Другие становились сами себе историками. Будучи официально причастной к расследованию сталинских преступлений, Шатуновская собрала собственную коллекцию документов и интервью, которыми исследователи пользуются и по сей день. Излюбленная тема Снегова — «Сталин против Ленина» — заставила его искать пути в закрытые архивы и ездить по стране, выступая со страстными лекциями. Тем же занимались генерал Тодорский и Мильчаков{93}.
Что касается детей сталинских жертв, у которых вся жизнь была ещё впереди, многие или даже большинство из них позже примирились с советской системой и сделали успешную партийно-государственную карьеру. Одного такого молодого карьериста Анатолий Рыбаков встретил в начале 1960-х годов во время своей поездки на Ангару, где в 1930-е он сам отбывал ссылку. Вся «кулацкая» семья этого молодого человека была сослана в эти края и частично погибла, не выдержав суровых условий. Сам же он стал секретарем райкома комсомола и ожидал повышения -перевода на партийную работу в Москву. Брат его работал заместителем главного инженера электростанции, а сестра — директором универмага. Обиды на власть, как писал Рыбаков, они не чувствовали. Если взять уровень повыше, то примером может служить Пётр Машеров, глава компартии Белоруссии (1965–1980) и кандидат в члены Политбюро, чей отец умер в лагере в 1938 году. Но и в этом случае, как считалось, не было ничего удивительного в том, «что сын незаконно репрессированного Советской властью (реабилитированного в 1959 году) человека мог быть искренним и убежденным сторонником этой самой власти… Таковы были и время, и люди, выкованные в горниле 1930–1940-х годов» {94} . [21]
21
Пример, несколько отличный, но также в тему: помощником А.Н. Яковлева, ближайшего соратника Горбачёва в Политбюро в годы перестройки, был сын А.А. Кузнецова, первого секретаря Ленинградского обкома, расстрелянного Сталиным в 1950 году. Рыбаков. Роман-воспоминание. С. 316.