Долина бессмертников
Шрифт:
Лариса молча указала глазами, и только тут он спохватился, что до сих пор бережно держит в руках злополучную рукопись. Более глупое положение вообразить было бы трудно.
Лариса звонко рассмеялась.
— Видишь ли, я э-ээ… — промямлил Олег. — Э-ээ… не знаю, что делать: брать их с собой или не брать.
— Но пока-то их можно отложить в сторонку или это у вас запрещено?
— Знаешь что, — взмолился Олег. — Я признаю, что все это очень забавно, но ты уж не смейся сейчас надо мной, ладно? Я сегодня чувствую себя ужасно затюканным. Столько всего навалилось сразу…
— Понимаю, — Лариса помолчала. — Сколько пробудешь?
— Дня три.
— А… вернешься?
— Теперь уже поздно, — несколько туманно
Она кивнула, потом проговорила, глядя в сторону:
— Мы тебя проводим со Светочкой. Ты не против?
— О, господи!
— Тогда ты иди помаши всем ручкой, а я пока схожу за ней.
— Отлично. — Он взвесил на ладони рукопись и решил: — Не буду брать! Все равно в городе я не смогу над ней поработать, да и отправляться в путь люблю налегке!
Когда они проходили мимо захоронения, Олег на мгновенье остановился. Никому не известно, да и вряд ли когда станет известно, какой смысл вкладывал древний народ в особые очертания своих захоронений, но Олегу привиделась в них фигура человека, лежащего на СВОЕЙ ЗЕМЛЕ, и он читал этот странный знак, как завещание хранить верность своей родине и как запоздалое раскаяние народа, покинувшего земли предков ради того, чтобы лишать другие народы их родины…
Тропинка, по которой два месяца назад тащился полуживой поэт, осталась все той же, если не считать примет осени, но сам он на этот раз был весел, здоров и задирист. Олег дурачился, поддразнивал Ларису, корчил рожи Светочке и к великому ее восторгу временами пытался пройтись на руках.
— Угомонись, — сказала наконец Лариса, когда Светочка с радостным визгом убежала вперед, преследуя стрекозу. — Поговорим серьезно. Понимаешь, я все думаю о том, что сказал ты сегодня утром. Ты действительно обнаружил в себе что-то… ну, новое, что ли?
— Угу, — отвечал поэт, обнимая ее за плечи. — Может быть, я рискнул бы назвать это гражданственностью, если бы с детства не боялся громких слов. Ибо сказано: не помяни всуе имя господа бога твоего.
— Я серьезно.
— И я не шучу.
— Ты не жалеешь, что приехал сюда и… вообще?
— У меня давным-давно не было такого чудесного лета. Это…
…это память о людях и лете,О воле, о бегстве из-под кабалы,О хвое на зное, о сером левкоеИ смене безветрия, ведра и мглы…Стихи, разумеется, не мои, — объяснил он, прерываясь на секунду, и продолжал читать, пока не дошел до слов:
И арфой шумит ураган аравийский,Бессмертья, быть может, последний залог.На этих словах он ликующе вскинул руки к небу, к солнцу, к облакам, торжественно несущим над землей еще не пролитые дожди. И Лариса снова, как уже не раз до этого, не поняла, балуется он или же это идет у него от души.
Миновав неширокую полосу соснового бора, они вышли к шоссе. Даже и над этим символом скорости и беспрестанного движения стоял сейчас полуденный дремотный покой. У самой поверхности нагретого асфальта воздух дрожал и слоился. Движения почти не было: машины проносились с интервалом в две-три минуты — в большинстве дальнорейсовые грузовики; двигатели их, работающие на высоких оборотах, издавали лишь негромкий гул, не заглушающий даже тугого шипения шин. Разогнавшись черт те откуда, они и не думали останавливаться. Водители с каменными лицами сидели за баранками и не обращали внимания на поэта, который тянул руку, выразительно гримасничал, жестикулировал и вообще всячески старался убедить их, что ему позарез хочется составить им компанию до города, что в обиде на него они не останутся, и все такое.
— Не понимаю, кому это взбрело в голову — помнишь в той песне? — назвать шоферов простым и грубоватым народом, — сердито сказал поэт после очередной безуспешной попытки. — Они же хитрейшие мужики с очень сложным внутренним миром. Эх, если бы это был не Павел Калев, ни за что не стал бы здесь торчать!
— Светочка! — окликнула Лариса. — Не носись взад-вперед, побудь хоть минутку спокойной.
— Я был у него в гостях в Варне, — продолжал поэт. — М-мм, сказка!
— В Варне ходят смуглые парни, — заметила Лариса.
— Что верно, то верно, — согласился поэт. — Парни там что надо!
— Поеду в Варну, — мечтательно сказала она.
— Если ради смуглых парней, то напрасно. Парни и у нас… — поэт осекся, увидев мгновенно побелевшее лицо Ларисы.
В такие минуты сознание действует, как фотоаппарат.
Лариса увидела стоп-кадр: Светочка, которая неизвестно когда успела оказаться посреди шоссе и сейчас, затаив дыхание, готовилась накрыть ладошкой сидящую на асфальте бабочку, а чуть дальше — громадный капот грузовика „ЗИЛ“, этакая приплюснутая морда доисторического чудовища с плотоядно вытаращенными зенками фар и зубастой пастью радиаторной решетки. И сразу вслед за этим события сорвались с места и понеслись с неуловимой быстротой. Олег не думал — думать было некогда. Сработала мышечная память, мгновенно воскресившая бесчисленные тренировки студенческих лет, — он взвился в воздух и в прыжке выбросил Светочку в противоположный кювет. Это была его коронная „рыбка“, после которой когда-то взрывались трибуны, но на этот раз он прыгнул так, как не прыгал, наверно, даже в лучшие свои годы. И почти одновременно с этим ребро тяжелого зиловского бампера под пронзительный визг горящих покрышек врезалось ему в висок.
Позже сотрудники ГАИ, восстановив ситуацию и замерив тормозной след, пришли к заключению, что шофер был беесилен что-либо сделать: росший на повороте молоденький подлесок полностью скрывал сидящего на асфальте ребенка, а когда машина вышла на прямую, было уже поздно. Спасти девочку могло только чудо, и поэт совершил его.
В продолжение всего этого события, занявшего какие-то секунды, Лариса стояла как каменная. И только когда она увидела вылезавшую из кювета перепуганную, но живую и невредимую дочь, к ней вернулась способность двигаться. Она не помнила, как оказалась около распростертого на асфальте Олега, как взяла на колени его окровавленную голову. Она звала, окликала его, давясь слезами и целуя его холодеющие губы. Олег был в беспамятстве.
Мощный порыв ветра, предвестник близкого дождя, ударил по вершинам деревьев, заставив заплясать тени и, наполнив воздух невнятным ропотом. Ларисе показалось, что по лицу поэта скользнула улыбка:
Бессмертья, быть может, последний залог…Отправив дочь в лагерь, Лариса с помощью бледного, до синевы шофера втащила Олега в кабину и еле слышно прошептала:
— В Кяхту… Быстрее.
„ЗИЛ“, яростно сжигая вместе с бензином километры пространства, летел в сторону Кяхты. Обезумевший грузовик одним махом вспарывал тихие долины, сосновые боры, сжимающие шоссе, размазанным силуэтом проносился через перевалы, видевшие когда-то и опоясанных мечами хуннов, и экспедиционные караваны Пржевальского, и стальные глаза декабристов, и наступающие эскадроны красных партизан. Лариса не думала о прошлом. Сидя в пронизанной ревущим сквозняком, оглохшей от гула мотора кабине и обнимая бесчувственное тело Олега, она исступленно верила, что огромный этот мир, полный древней печали и сегодняшних тревог, не может, не должен так легко и просто отпустить в мир теней еще одного своего беспокойного сказителя…