Долина бессмертников
Шрифт:
„Смешливый цербер мой“, — вздохнул Олег, проводив ее взглядом. Он собрал и аккуратно поставил в шкаф книги, которые запоем читал в эти дни, как бы обозревая глазами путешествующего иностранца огромную и незнакомую страну, населенную удивительными народами с необыкновенной судьбой. С чувством легкой грусти закрыл он стеклянные дверцы шкафа. Затем медленно окинул взглядом кувшины, древнее оружие, за века, проведенные в земле, превратившееся в бесформенные кусочки окисленного металла, и тут что-то неуловимо сдвинулось перед глазами поэта, и нестрашные эти предметы убийства, изъеденные ржавчиной до неузнаваемости, вдруг леденяще блеснули отточенными лезвиями, а в растрескавшихся сосудах цвета старого пепелища
не то послышалось, не то подумалось ему. Тревога, словно наползшая тень тучи, охватила поэта. Перед ним опять возникло виденье: огромная сумрачная равнина… высятся кое-где покосившиеся каменные идолы, равнодушны их плоские грубые лица, слепые глаза устремлены в вечность… на юге, над волнистым обрезом земли, вспухают гнойно-желтые облака, и отзвуки этой пока далекой пыльной бури едва слышны в шелесте сухих трав… высокое индиговое небо, тишина, безлюдье, простор… вековечная арена, самими небесами уготованная для великих и грозных событий…
Придя домой, Олег первым делом разыскал давно уже заброшенный рюкзак, перебрал рубашки, белье и отложил то, что следовало взять с собой. К нему вновь возвращалось давно забытое волнение сборов в поле, которое составляло когда-то одну из прелестей экспедиционной жизни.
За этим занятием и застала его жена, вернувшаяся с работы.
— Что за новости? — Она остановилась в дверях, переводя удивленный взгляд со взъерошенного мужа на ворох одежды на тахте и обратно.
— В резиновый карман табак и спички, револьвер — в задний, компас — в боковой! — Олег говорил с афтэковской интонацией.
— Нет, что это значит? Выпил, что ли?
— Что мне выпивка? — продолжал он тем же тоном. — Она не стоит одного ночлега под спальным, шерстью пахнущим мешком, одной щепотки тающего снега, одной затяжки крепким табаком.
— Оставь в покое свои стихи! — начала терять терпение Эльвира.
— Это не мои. Это Симонова.
— Тем более. Объяснишь ты мне наконец, что здесь происходит?
— Я же тебе давно объяснил, что устроился на работу. Вот по работе я теперь и еду. На юг.
— Ну это еще туда-сюда, — уже заметно спокойнее сказала Эльвира, более всего ценившая респектабельность. — Куда на юг — Крым, Кавказ?
— На юг нашей республики. — Олег ткнул пальцем куда-то за спину и уточнил — Неподалеку от Кяхты.
— Кяхты?! — в голосе Эльвиры прозвучали нотки ужаса. — Не шутишь? Что ты собрался там делать?
— Там идут раскопки. Я тоже буду копать.
— Копать?! — ахнула Эльвира. — Что я скажу людям? Что люди скажут? У всех мужья как мужья, а у меня… с котомкой на спине поехал копать землю. Поэт называется! Может, ты пятнадцать суток получил?
— Не говори глупостей! — Олег рассердился. — Там идут научные раскопки. Археология, понимаешь? Мне еще повезло, что согласились взять. Это немалая честь, понимаешь?
Теперь Олег хотел успокоить Эльвиру. Но цели он не достиг. Никакая наука, никакая археология не могла искупить в глазах Эльвиры того факта, что ее муж — поэт! — будет орудовать лопатой, как простой землекоп. Она была несчастна и безутешна. Олег, в общем-то всегда старавшийся не огорчать Эльвиру, даже заколебался. „В конце концов, — рассуждал он, — я же не один, я должен считаться с женой, с интересами семьи. Афтэкову, ему что — пошумел, покричал, сел в свой газик и укатил. А мне с Эльвирой жить да жить…“
Эльвира закрылась в спальне, и сколько Олег ни стучал и ни уговаривал, оттуда доносились одни лишь всхлипывания.
Он замер, прижавшись лбом к прохладной двери. Почему-то вспомнилась первая его опубликованная вещь — поэма „Делюн-Уран“ — о гибели в тридцатые годы целого геологического отряда. Эльвира не любила ее, хотя именно после этой поэмы Олег смог назвать себя поэтом. Эльвира вообще не любила ничего, напоминающего страдание, смерть, теневые стороны жизни. Олег подозревал, что именно благодаря ей он не узнал в свое время о гибели Мишки — ведь должен же был кто-нибудь из однокурсников сообщить ему об этом. „В жизни все должно быть красиво“, — любила повторять она. Разумеется, с этим спорить не приходилось, но все дело в том, что из триединства красоты, добра и истины она избрала только красоту. Для него же главное в этой триаде — истина.
Эльвира продолжала всхлипывать. „Плачет! — подумал он. — Плачет. Или же, сама того не зная, оплакивает слабовольного человека, окруженного красотой, но забывшего, что есть еще добро и истина…“
Он постелил себе в кабинете, лег и еще добрых часа два не мог уснуть, а когда наконец все-таки забылся тяжелым сном, перед ним предстал Мишка, точно такой же, с теми же измученными глазами, как тогда, в туманном ущелье под перевалом Козья Шея. „Да, пассивный созерцатель… — печально говорил он. — Большое ли дело — котенок, а ведь ты и пальцем не шевельнул, чтобы спасти его. Мог же, мог, а? — тревожно вопрошал он и всматривался близоруко, но Олег был нем и даже утратил способность двигаться, одни лишь звуки Мишкиного голоса доходили до него. — Умерщвление… Ты возмущаешься, твои эстетические вкусы оскорблены, но ведь оно, умерщвление, существует благодаря тебе… Это вы, пассивные созерцатели, своим бездействием и молчанием поощряете его… Иди же, иди, а я на этот раз остаюсь здесь… по эту сторону перевала… а ты иди…“ И Олег пошел. Самое ужасное — он чувствовал, что уходит по своей воле…
Тут он проснулся — ему показалось, будто его окликнули. Разом открыв глаза, прислушался. Ни поздних автобусов, ни случайных машин, ни шагов запоздалых прохожих, — безмолвны городские улицы. Глубокая тишина стояла в доме. Еще не совсем толком соображая, он приподнялся, оглядел комнату и при тусклом свете далеких уличных фонарей убедился, что она пуста. И все же он был уверен, что что-то есть, — тут, совсем рядом, или же… или в нем самом.
Сон ушел напрочь. Поняв это, Олег встал, закурил и, ступая на цыпочках, вышел на балкон. Голубоватый безжизненный свет заливал пустынные улицы с разбросанными там и сям красно-зелеными пятнами реклам. Тусклые звезды сонно помаргивали в вышине.
Со все возрастающей тревогой поэт вслушивался в ночь, вглядывался в нее и чувствовал, как непонятная печаль охватывает его. Темно и тихо было во всем свете — от востока до запада и от севера до юга. Земля спала. Знобило. Огромная пустота гнездилась где-то под сердцем. Но отчего, отчего? Случилось ли что? Ну хорошо, — Эльвира… Мишка, приснившийся только что… А еще, еще? Ах да, конечно же! — хунны, народ, которого давно уже нет на земле… Да-да, истлевшие мечи, глиняные сосуды, извлеченные из забытых могил… Бескрайние равнины Срединной Азии. Олег напряженно щурился, словно пытался разглядеть что-то среди ночного мрака, а в мозгу у него меж тем с незнакомой доселе пронзительной ясностью возникали и сменялись странные лица, картины, разворачивались удивительные события, и, если бы оно, это внезапное прозрение, было ниспослано небесами, Олег, чего доброго, вознес бы благодарственные молитвы буддийским божествам своих предков. Да-да, он видел, именно видел и ощущал это: бескрайние равнины, каменистые ветреные нагорья древней Азии… призрачные, как мираж, табуны диких лошадей… сигнальные огни на вершинах лысых холмов… силуэты диковинных всадников… и полынная горечь вечности… Да, да, наконец-то все это связалось, заговорило, ожило…