Долина Новой жизни
Шрифт:
Макс Куинслей нагнулся к старику и что-то ему сказал, подавая в то же время в небольшом стакане лекарство.
Речь следующего оратора касалась подробностей, добытых комиссией по изучению заболеваний, и я не считаю нужным приводить ее, тем более что многое осталось для меня неясным. После, из разговоров со своими знакомыми, я убедился, что весь материал, представленный собранию, был так искусно подобран и обработан, что получалось представление о полной непричастности лаборатории Куинслея, хотя все знали, что теоретическая разработка вопроса производилась именно там.
Дебатов не было. Маис Куинслей заговорил снова. Он стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, голос
Вспоминая полученные вчера от Тардье сведения, я не мог понять, почему он взял такой тон.
– Ежегодные весенние испытания еще лишний раз показали нам, что мы стоим на правильном пути. Физическое и умственное развитие нашей молодежи прогрессирует. Конечно, как и прежде, наблюдаются некоторые колебания. Постоянное движение вперед напоминает собою волнистую линию. Изучаемые нами законы мышления и работы мозга, а также зависимость ее от всякого организма служат предметом нашей неустанной работы. Заслуги Крэга и всех моих помощников по лаборатории слишком велики, чтобы о них говорить. Они общеизвестны. Их практические результаты налицо. Влияние органов внутренней секреции уже использовано нами в полном объеме. Без умственной гимнастики мы не мыслим воспитания. Внушение вошло в нашу жизнь, как постоянный агент. Все это, вместе взятое, создает основы непрерывного прогресса. О физической стороне вам должен доложить мистер Денвуд, а относительно духовной – мсье Тардье. В общих чертах я могу вам сказать, что точное измерение по динамометру с помощью электрических измерителей силы сокращения отдельных мышц и целых их групп показывает, что разряды последних трех лет являются более совершенными в этом отношении в среднем на 2, 3%. Время запоминания уменьшилось на 12-17 секунд, что составляет 5%. Время удержания сведений в памяти удлинилось на 12%. Способность разбираться в различных впечатлениях усилилась в общем на 10%. Все отдельные разряды дают приблизительно ту же самую картину, причем наиболее способных получается от 2 до 5%, с выше-средними способностями 20%, со средними способностями 50% и со способностями ниже среднего 25%. Первые из упомянутых категорий постепенно увеличиваются, последние – уменьшаются. Я думаю, что эти замечательные результаты могут хоть отчасти сгладить то тяжелое впечатление, которое произвело на нас недавно пережитое нами несчастье. Я не считаю возможным скрывать, что этим подробным изучением духовной стороны нашей молодежи мы обязаны несравненному педагогу мсье Тардье.
При этих словах Куинслей повернулся в сторону сидящего в рядах Тардье и слегка наклонил голову. Зал огласился возгласами восторга. Казалось, всем присутствующим хотелось вознаградить себя за то тяжелое чувство, которое было пережито в начале заседания.
Мартини толкнул меня в бок, шепча:
– Вы понимаете? Тардье подкупили. Он позволил скрыть те скверные результаты, о которых говорил мне в частной беседе. Этого от него я никогда не ожидал.
Доклады Денвуда и Тардье были мало интересными – почти голый перечень цифр. Причем я считаю нужным заметить здесь, что и приведенные мною ранее цифры не могут отличаться точностью. Эти доклады заняли очень много времени, и я облегченно вздохнул, когда заседание окончилось. Президиум оставался сидеть за столом, а публика покидала обширный кабинет Куинслея.
Было уже темно, насколько может быть применимо это слово к прекрасно освещенному Главному городу.
Я, Мартини и Фишер задержались у подъезда. Нам то и дело приходилось раскланиваться с проходившими мимо знакомыми. К нам подошел
– Ради политических соображений иногда приходится поступаться истиной. Нам, людям узкого горизонта, не всегда видно то, что видят люди, стоящие на вершине.
Мы молчали в ответ, не находя подходящих слов. Только Фишер сказал:
– Конечно, не всегда можно сказать правду.
Когда Тардье удалился, Мартини разразился пылкой филиппикой против Куинслея. Мы отошли с дороги в глубину сада и стояли здесь посреди аллеи, как заговорщики.
– Подумайте только: одного утопить ради собственного спасения, другого похвалить, чтобы лишний раз подчеркнуть свои успехи, подтасовать цифры, затемнить выводы, – это называется политика. Новый мир управляется по старым рецептам! Тогда, спрашивается, черт возьми, стоило ли огород городить?
Я осведомился:
– Неужели то, что нам ясно, не ясно другим?
– Многим умеющим критически мыслить, конечно, ясно, но большинство чужеземцев и все здешние находятся под таким обаянием личности Куинслея, что верят каждому его слову. Нет, если старик умрет, мы здесь не можем оставаться: или надо бежать, или сделаться рабом Макса.
– Старик может умереть в любой день, – заметил Фишер.
– Ценность научной работы, если результатами ее жонглируют для личных целей, пропадет. Макс становится аморальным.
На дорожке показалась фигура одинокого человека, медленно идущего к нам. Мы перевели разговор на какую-то ничего не значащую тему. Предосторожность была не напрасна: это был Петровский. Мы старались не касаться волнующего его вопроса и заговорили о чисто семейных делах. Петровский не уходил, но и не принимал участия в разговоре. По-видимому, мысль его бродила где-то далеко. Фишер обратился к нему:
– Я попрошу вас приехать к нам, вы совсем нас забыли; дети постоянно спрашивают, почему не едет дядя Петровский.
– Благодарю вас, я приеду.
После паузы он добавил.
– Можно ли жить, когда вера утеряна?
– Какая вера и во что вера? – спросил Мартини. – Для меня единственная вера – вера в науку, а она никогда не может быть утеряна.
Петровский угрюмо произнес:
– Вера в людей.
Мартини выразительно свистнул.
– На ненадежном фундаменте не надо строить здания; я всегда считал, что вы большой идеалист.
– Я всегда верил в людей, – вмешался Фишер, – и всегда в них разочаровывался.
– Тогда вы не логичны, – прервал Мартини, – вы не делаете надлежащего вывода.
Петровский сказал глухим голосом:
– Иногда нельзя полагаться и на науку: она может подвести, а это стоит десятков тысяч жизней.
Вдруг он схватился обеими руками за голову и закачался как будто от зубной боли.
Мы стояли, опешив от этого внезапного приступа отчаяния.
Петровский не произнес более ни слова и, шатаясь, пошел дальше.
– Несчастный, он ужасно мучится, – сказал я, – мне всегда очень жаль его; это добрый, симпатичный человек.
– Неврастеник, – бросил Мартини.
– Я боюсь за него, – добавил Фишер.
Мы решили зайти в местный клуб для иностранцев, чтобы немного перекусить, а, главное, выпить, так как у нас после обеда не было во рту ни росинки, а между тем вечер выдался жаркий и душный. Мне кажется, нам не хотелось расходиться.
В клубе мы увидели Петровского: он сидел за отдельным столиком и с мрачным видом глотал коньяк – рюмку за рюмкой, не закусывая.
Разговор наш незаметно возвратился к Тардье. Мартини пояснил: