Долина Новой жизни
Шрифт:
– Успокойтесь, – тихо сказал Левенберг, – все сделано. Куинслей получил уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить внушение.
Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего никто не ожидал.
Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес
К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими. Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.
Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки. Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он бормотал про себя:
– Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно…
Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту. Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность, что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.
Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.
– Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к 170-му, к 178-му, – говорил он, как бы размышляя вслух, – может быть, я теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц. Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это невыносимо.
Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.
Кю продолжал:
– Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все. Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.
Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание, дождь полил как из ведра.
Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова Петровского:
– Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы стоим на верном пути.
– Эксперименты, эксперименты! – подхватил Кю. – Я не желаю быть экспериментальным животным.
Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро
Петровский бормотал:
– Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в пределах человеческого разума.
– Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! – воскликнул Кю, останавливаясь перед Петровским.
– А вы? – тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.
– Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, – отвечал тот и опять забегал из стороны в сторону.
Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.
– Мы начинаем сваливать вину друг на друга.
Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я вмешался.
– Как вам не стыдно, Кю, – сказал я. – Вы предаетесь отчаянию; в сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни, научились владеть собой.
Мои слова несколько отрезвили Кю, и он, подойдя к Петровскому, дружески взял его за руку и сказал:
– Я прошу извинения. Конечно, я должен сдерживать себя. Постоянное внушение сегодняшнего дня держало меня во взвинченном состоянии, теперь, когда оно ослабело, я чувствую себя размякшим, и эта гроза особенно сильно действует на меня.
Он хотел еще что-то прибавить, но в это время раздался страшный удар грома, и молния ослепила нас. В страхе мы бросились в комнату.
– Молния ударила где-нибудь поблизости, – закричал Кю.
– Несчастные солдаты в поле! – застонал Петровский. – Каким еще несчастьям подвергнутся они в эту ночь?
Идти домой при таком ливне нечего было и думать. Лишь поздно ночью, когда прошла гроза, я и Петровский добрались до дома. Мы не проронили ни слова. Когда я прощался с хозяином, чтобы удалиться к себе в комнату, он задержал меня, как бы желая что-то сказать. Он быстро ерошил волосы, дергал себя за бороду.
– Как бы я ни был уверен в том, что я не виноват, все же я чувствую себя ответственным. Это мучительно, – сказал он и, круто повернувшись, пошел, сгорбившись под гнетом своих мыслей.
Я долго не мог заснуть, а заснувши, просыпался несколько раз. Я встал с головной болью.
Первый, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, был Mapтини. Он приехал очень рано. Теперь, переговорив с Петровским, он собирался уходить. Увидев меня, он обрадовался.
– А, дружище! – воскликнул он. – Я боялся, что не дождусь вас: вы очень заспались, а мне предстоит большая работа. Гроза наделала много бед. Провода в лаборатории Куинслея перепутаны и повреждены. Мои помощники и партия рабочих дожидаются меня.