Долина Виш-Тон-Виш
Шрифт:
— Гневаться на это богохульство значило бы отринуть жалость, которую я чувствую, — сказал Марк, сильнее задетый обвинением в некромантии, чем хотел показать. — И все же допустить, чтобы такая роковая ошибка распространялась среди этих заблудших жертв Сатаны, означало бы пренебречь долгом. Ты слышал какую-то легенду твоего дикого народа, человек из племени вампаноа, которая может навлечь двойную погибель на твою душу, если, по счастью, не будешь спасен из пасти лукавого. Это правда, что я и мои близкие были в крайней опасности в этой башне и что глазам людей снаружи казалось, что нас расплавил жар пламени. Но Господь подвиг наши души искать убежище там, куда огонь не мог добраться. Колодец стал орудием нашего
Несмотря на издавна практикуемую и чрезвычайную изворотливость слушателей, они восприняли это простое объяснение того, что считали чудом, с изумлением, которое нелегко было скрыть. Восхищение великолепной уловкой было с очевидностью первым и общим чувством их обоих. И они не поверили до конца, пока не убедились воочию, что услышанное ими было правдой. Маленькая железная дверь, открывавшая доступ к колодцу для обычных домашних целей семьи, была все еще на месте. И только после того, как каждый из них бросил взгляд в глубину сруба, он, казалось, убедился в осуществимости такого поступка. Затем торжествующий взгляд блеснул на смуглом лице Филипа, тогда как черты его соратника выразили одновременно удовлетворение и сожаление. Они отошли в сторону, обдумывая только что увиденное и услышанное. И когда заговорили, то опять на языке своего народа.
— Язык моего сына не умеет лгать, — заметил Метаком успокоительным льстивым тоном. — То, что он видел, он рассказывает, а что он рассказывает, правда. Конанчет не мальчик, а вождь, чья мудрость седовласа, в то время как его члены молоды. Тогда почему бы его людям не снять скальпы этих йенгизов, чтобы они никогда больше не смогли забраться в норы на земле подобно хитрым лисам?
— Дух сахема слишком кровав, — возразил молодой вождь поспешнее, чем было свойственно людям его положения. — Пусть оружие воинов отдыхает, пока они не встретят вооруженные отряды йенгизов, иначе они чересчур устанут, чтобы сражаться со всем пылом. Мои молодые воины снимали скальпы с той поры, как солнце поднялось над деревьями, и они насытились… Почему Метаком глядит так сурово? Что видит мой отец?
— Темное пятно посреди белой равнины. Трава не зеленая, она красная как кровь. Оно слишком темное для крови бледнолицых. Это обильная кровь великого воина. Дожди не могут смыть его, оно становится темнее с каждым восходом солнца. Снега не могут выбелить его; оно остается там многие зимы. Птицы пронзительно кричат, пролетая над ним; волк воет; ящерицы ползут другим путем.
— Твои глаза стареют. Огонь зачернил это место, а то, что ты видишь, — лишь уголь.
— Огонь разгорелся и в колодце, но пылал не сильно. То, что я вижу, — это кровь.
— Вампаноа, — жестко возразил Конанчет. — Я сжег это место с вигвамами йенгизов. Могила моего отца покрыта скальпами, снятыми рукой его сына… Зачем Метаком смотрит опять? Что видит вождь?
— Индейский город, пылающий среди снега; юношей, поражаемых в спину; пронзительно кричащих девушек; детей, поджариваемых на угольях, и стариков, умирающих, как псы! Это деревня трусливых пикодов… Нет, я вижу яснее: йенгизы в землях Великого Наррагансета, и храбрый сахем сражается с ними! Я закрываю глаза, ибо дым слепит их!
Конанчет выслушал этот намек на недавнюю и прискорбную судьбу главного поселения его племени в угрюмом молчании, ибо желание мести, пробудившееся в нем с такой яростью, теперь, казалось, шло на убыль, если не пропало совсем, под влиянием какого-то таинственного и сильного чувства. Он переводил угрюмый взгляд с внешне отсутствующего выражения лица своего лукавого соратника на лица пленников, чья судьба ожидала только его приговора, так как отряд, который в то утро напал на Виш-Тон-Виш, состоял за немногими исключениями из оставшихся в живых воинов его собственного могущественного
— Что еще видит мой отец? — спросил он с любопытством, которое не мог подавить, заметив еще одну перемену в выражении лица Метакома.
— Человека, ни бледнолицего, ни краснокожего. Молодую женщину, которая скачет как молодая олениха; которая жила в вигваме, ничего не делая; которая говорит на двух языках; которая держит ладони перед глазами великого воина, так что он слепнет, как филин на солнце… Я вижу ее…
Метаком замолчал, ибо в эту минуту перед ним появилось существо, необыкновенно похожее на это описание, представляя наяву воображаемую картину, нарисованную им с такой иронией и искусством.
Робкий заяц едва ли мог быть торопливее или нерешительнее, чем существо, теперь неожиданно представшее перед воинами. Было видно по тому, как она медлила, отступив на полшага назад после того, как появилась вприпрыжку, что она боится приблизиться, в то же время не зная, насколько уместно будет скрыться. В первую минуту ее поза, выражающая колебание и сомнение, была похожа на ту, что могло бы принять создание, сотканное из тумана, прежде чем исчезнуть, но затем, когда она встретила взгляд Конанчета, ее приподнятая нога вновь коснулась земли, а вся фигура обрела скромный и застенчивый вид индейской девушки, стоящей в присутствии сахема своего племени. Поскольку этой женщине предстоит сыграть немаловажную роль в том, что последует, читатель должен быть благодарен за более подробное описание ее личности.
Незнакомке было под двадцать. Фигурой она превосходила обычный рост индейской девушки, хотя пропорции тела были такими легкими и плавными, насколько это вообще совместимо с полнотой, обычно свойственной ее возрасту. Ноги, видневшиеся под складками короткой юбки ярко-красного цвета, до мельчайших пропорций отвечали канонам классической красоты, и никогда мокасины с опушкой не привечали стопу с более высоким подъемом и более нежной округлости. Хотя ее тело от шеи до колен скрывала тесно прилегающая ситцевая рубашка и вышеназванная короткая юбка, фигура вырисовывалась достаточно, чтобы заметить очертания, которые никогда не уродовали ни неподходящие орудия ремесла, ни губительные результаты тяжелого труда. Кожа виднелась только на ладонях, лице и шее. Ее белизна была слегка затушевана пребыванием на воздухе, а насыщенный румянец посягнул на природный светлый цвет лица, который некогда был ослепительно хорош. Глаза были большие, нежные и синевы, напоминавшей вечернее небо; брови тонкие и выгнутые; нос прямой, изящный и слегка греческий; лоб крупнее, чем обычно у девушки из племени наррагансетов, но правильный, красивый и гладкий, волосы же не спадали длинными прямыми косами, черными как смоль, а выбивались золотистыми локонами из-под стягивавшей их ленты из обшитого бисером вампума.
Особенности, отличавшие эту девушку от других из ее племени, не ограничивались только неизгладимыми приметами природы. Ее поступь была более гибкой, походка прямее и грациозней, ступни менее обращены вовнутрь, а все движения свободнее и уверенней, чем у женщин племени, обреченных с детства на покорность и тяжкий труд. Хотя и украшенная некоторыми выразительными изделиями ненавистной расы, которой она явно была обязана своим появлением на свет, она имела дикий и робкий вид тех, с кем выросла во взрослую женщину. Ее красота была бы заметной в любой части земного шара, в то время как присущие ей игра мышц, простодушное сияние глаз, свободное владение телом и непринужденность поступков редко выходят за пределы детского возраста у людей, которые так часто портят творения природы в попытках усовершенствовать их.