Доля ангелов
Шрифт:
Нагруженный наследством Тайбеле и сосудами с кровью виноградных лоз, я едва пролез в автобус и теперь с недобрым предчувствием посмотрел на короб бумаг.
Глава 4
Цирк имени Сталина
Как огонь, подвижный круг.
Люди — звери, люди — гады…
Крымская ночь — как женщина южных кровей — теплая, ароматная, с привкусом молодого вина на ярких губах. Пыльный поезд «Крим» покачивается, как огненный змей, готовый рассыпать искры и взлететь в небеса, или это я пошатываюсь, в последний раз глядя в мерцающее небо Тавриды.
Теперь я могу надолго забыть о провонявших уриной плацкартных местах в конце вагона и передвигаться со всеми удобствами в классе «люкс», но игристая радость быстро выдыхается, уступая место дорожной скуке.
Едва поезд набрал скорость, я открыл мемуары Тайбеле и «сломал печати».
Рукопись была обернута в старую цирковую афишку, изображавшую синеглазого блондина, принца дамских грез. Златокудрый Лоэнгрин был одет в цилиндр и черный лоснящийся фрак с пышным жабо и хризантемой в петлице. В руке зажаты три карты: тройка, семерка и туз. Белая перчатка оттеняет непорочность намерений, в роковом прищуре — грусть провидца и одиночество гения. На плече, свесив розовый хвост на атласный лацкан, примостилась белая мышь.
Афишка гласила:
Оскар Тайбеле
Сеанс прямого видения
ДК «Прожектор»
11 ноября 1959 года. 19 часов.
Поезд присвистнул, вагон мягко качнулся и поплыл в прошлое. Я раскрыл рукопись, заранее опасаясь стариковских бредней:
«Друг мой неведомый, дальний и бесконечно близкий!
Я отдаю на твой суд исповедь закоренелого праведника, принесшего в мир больше зла, чем убийца и насильник. В этой страшной сказке — слепок времени, в котором мне довелось жить и любить.
Свою драгоценную реликвию я отдаю тебе, именно тебе, и в этом не просто моя воля, но и перст судьбы, вверяющий тебе тайный ключ от истории мира…»
Уф! Я перевел дух. Пожалуй, слишком напыщенно для крепкой «завязки», но в целом весьма впечатляюще, особенно про «закоренелого праведника». И предвкушая почти любовное свидание, я погрузился в чтение.
«Долгое время я был уверен, что моя мать — старая цирковая тигрица, ибо ее теплый, костлявый бок и шершавый язык остались в моей памяти, а вместо повивальной бабки мое появление на свет приветствовал циркач в цилиндре и черном фраке.
Цирковые „рождаются в опилках“. Я выпал на арену из летающего сундука уже семилетним, одетым в аккуратное пальтишко, штанишки на помочах, чулки и тяжелые осенние башмаки. Под плеск аплодисментов меня обнесли вокруг арены. Черный стриженый пудель танцевал на задних лапах, колючие блестки конфетти и белые голубиные перья сыпались мне на лицо. О небесах, с которых упал мой волшебный сундук, я, как и положено, ничего не помнил. В силу какого-то глубокого испуга, я потерял дар речи, хотя прекрасно слышал и все понимал. За гранью памяти все еще брезжили глухие и сокровенные тени, там жила загадка моего рождения и тайна моего молчания.
Все это случилось осенью печально известного 1937 года. Во имя смутных опасений и предосторожностей, а, может быть, во исполнение обряда огненного крещения, всю мою одежду сожгли в первую же ночь.
„Тебя мне подарили звезды“, — объяснял мое появление из чрева летающего сундука мой учитель, и я представлял волшебные красные звезды,
Вероятно, вследствие межпланетных перегрузок, в первую же ночь я едва не умер от мозговой горячки. Я метался в липком жару. Сквозь адский гомон и хрустальный звон до меня доносилось унылое пение, прерываемое гортанным голосом с сильным акцентом:
— Тайбеле, маленький Тайбеле, белый голубок в стране черных воронов. Я возьму тебя с собой, в далекое странствие по этой грустной планете…
Это обещание было исполнено. На следующий день цирк погасил гирлянды разноцветных лампочек, свернул свои шатры и дырявые полотнища и исчез из старинного парка.
С этой ночи моим отцом стал Вольф Кинг! Сам Кинг, фокусник и гипнотизер, медиум, вопрошающий прошлое, ясновидец, читающий будущее, как утреннюю газету за чашкой кофе. В то время уже гремели имена таких артистов, как Вольф Мессинг и гипнотизер Орнальдо. Кинг таился в тени их славы, хотя его дарование было столь же сильным и глубоким.
Моим домом стала арена, а семьей — святой и грешный цирковой народ: спившийся клоун-буфф, престарелая клоунесса в школьных бантах, силовой жонглер, девушка-змея, человек-ядро и „говорящая собака“. Смертельный номер „Из пушки на Луну“ исполнял отважный лилипут Карлен, недаром его имя расшифровывалось героически: Красная армия Ленина. Его крошечным тельцем, как ядром, заряжали огромную пушку и отправляли в полет.
Юная страна задыхалась во враждебным кольце, но именно ей был открыт путь в небо, откуда был изгнан бородатый библейский старец, сидящий на облачке. Мы бредили далекими мирами и вселенским коммунизмом. Красноармейцы дальневосточного округа штудировали глобус Луны, точно собирались занимать там позиции, а красноватый Марс представлялся новой советской республикой. Рядом с живыми „колесами Осоавиахима“, „полетами на Марс“ и „лампочкой Ильича“, беспричинно возгорающейся в правой руке Карлена, наш аттракцион казался средневековым колдовством, но почему-то особенно трогал зрителей. Погруженный в каталепсию, я лежал затылком и пятками на хрупких, качающихся предметах, вроде пирамидки из бокалов или воткнутых в пол шпаг. Меня пилили на части, прятали в зеркальном ящике и обращали в ревущего тигра. За три года я вырос в гибкого, смышленого циркового подростка. Но мой главный „рост“ оставался тайным для зрителей. Я был по-прежнему нем, но Кинг „слышал“ мои мысли, и я научился „разговаривать“ с ним совершенно беззвучно, исполняя его приказы и тайные подсказки во время выступлений. Невзирая на особую диету из грубой овсянки, меда и чайной ложки красного вина, как известно задерживающего рост, к десяти годам я вымахал в плечистого крепыша, и вскоре цирковой реквизит отказался выдерживать меня. Тогда мой учитель решился посвятить меня в более высокий сан.
Я заучивал наизусть страницы газет, мог читать стихи в обратном порядке и воспроизводить в уме сложнейшие формулы и вычисления. Силой взгляда я катал каплю ртути и сдвигал пустой спичечный коробок. Я повторял „чудо“ Николы Тесла с горящей лампочкой в поднятой руке, но без скрытого в подставке высокочастотного генератора, который использовал в своем номере Карлен.
Я всем сердцем обожал своего учителя, которого восторженно считал своим отцом, не вдаваясь в подробности явного несходства генотипа. Я был ярким, северным блондином, а мой патрон напоминал иссохшего колдуна из восточной сказки. „Связался черт с младенцем“, — читал я мысли людей, видевших нас рядом. У Кинга были черные с проседью волосы, крючковатый нос и узкое смуглое лицо с заостренным подбородком.
Как у всякого прирожденного гипнотизера его глаза мерцали в центре зрачка. В стране ликующего коллективизма он сохранял печать избранности и отрешенного одиночества. Пользуясь тем, что я слышу его беззвучные монологи, Вольф говорил со мной, как со взрослым, готовя к посвящению:
— Следующим твоим шагом будет ясновидение, ты научишься читать запечатанные письма, ты сможешь проходить сквозь стены и материализовывать любое свое желание. В стране повального дефицита ты сможешь не просто творить чудеса, но даже помогать производству. Открою тебе один секрет. Мир облечен в Слово, как дерево в одежду из коры и листьев. Называя явление по имени, мы проявляем его из хаоса, подобно Богу, создавшему наш мир словом. Речь — признак божества, и чем выше и сложнее речь, тем более высокий мир мы создаем. Наш мир есть воплощенное Слово, а слово есть воплощенная мысль. Твой родной русский язык ближе других к языку Бога.
Ты знаешь сказки о волшебниках? Их чудеса — это раскаленная воля, пролившаяся в наш скудный мир, как восковая капля. Но все чудесные предметы, являющиеся „оттуда“, первое время очень горячи, как горяча человеческая мысль. Поэтому прямо на арене ты сможешь наладить производство теплых хлебных булок и раздавать их зрителям.
— А мороженое? — загорался я вечной детской мечтой.
— Нет, оно сейчас же растает, даже для волшебников есть свои правила. Но тебе повезло, что ты встретил старика Вольфа, я научу тебя летать без крыльев и без тайной лонжи, которая не дает упасть гимнасту.
Наше земное тело — оковы, тяжелый чемодан, который мы вынуждены таскать с собой. Ты научишься „выходить из себя“ и возвращаться обратно, ты сможешь становиться невидимым и дарить дыхание жизни, ты сможешь отправляться в звездные миры без помощи урановой крошки. Ты станешь первым „новым человеком“, светлой надеждой твоей страны…
— Я полечу к звездам?
— Возможно, хотя человечеству еще рано в космос, даже если оно взнуздает пламя, забронирует череп и вставит стальные ребра, а вместо крови зальет антифриз. Открою тебе один секрет: там наверху на расстоянии десяти километров от земли сначала очень холодно, а потом становится почти тепло. Но об этом еще мало кто знает. И чем чище и выше будут мысли людей, тем теплее. Поэтому, если каждый из людей будет добр и светел, на землю вновь вернется теплый, щедрый рай, похожий на сады Эдема.
— Это будет коммунизм?
— О да! Полный! Но сначала мы должны открыть и развить в себе то, ради чего и были когда-то сотворены из ржавого праха. Мы рождены восходить все выше к заповедным вершинам. Тебе повезло, малыш, ты родился в стране великого Сталина, в империи порядка и справедливости, грозно карающей врагов. И если будет нужно, я вручу тебе непобедимое оружие.
— Пистолет?!
— О нет, человеческий ум — более страшное оружие, чем порох, но к своему счастью, люди пока не умеют им пользоваться.
Наступил 1941 год. Нервное электричество близкой войны было рассеяно в воздухе. Даже партерные клоуны и жонглеры оделись в форму красноармейцев. Жонглируя винтовками, они „обучали“ развинченных и фатоватых „пижонов“ стрелковому делу. Весной сорок первого года в нашу труппу влился венгерский цирк Кингов, спасшийся от нацистов. Группой гимнастов-вольтижеров руководил Ральф Кинг, может быть двоюродный брат, а может быть дальний родственник Вольфа. Ральф почти не говорил по-русски, а его пестрая труппа была собрана со всего мира. Звездой его труппы была русская девочка Анастасия Манс. Она исполняла пластические этюды на крупе бегущей лошади, крутила сальто сквозь круг из папиросной бумаги и показывала номера воздушной гимнастики. Я влюбился в нее сразу. Да и могло ли быть иначе? Ее лучистая красота завораживала мужчин, женщин, детей и даже цирковых зверей. Для нее вскоре был придуман великолепный номер „Аэлита“, сменивший в связи с успехами воздухоплавания старинный аттракцион „Человек-ядро“. Под марш „Покорителей космоса“ на арену вывозили серебристую ракету с надписью „СССР“. Под ней вскипало пламя, и вся конструкция окутывалась разноцветным огнем и дымом. Корпус ракеты распадался, как дольки апельсина. Держась одной рукой за трапецию, из нее вылетала девочка-космонавт в серебристом трико и прозрачном шлеме, похожем на воздушный пузырек нарзана. Отработав полет под куполом, она уносилась сквозь купол шапито прямо в звездное небо.
Публика ломилась в цирк и, нетерпеливо отсидев полет „голубей мира“ и построение „пирамиды социалистического соревнования“, во втором отделении бурными овациями вызывала гипнотизера Вольфа Кинга и его воспитанника „Мальчика-Книгу“.
Коротко раскланявшись, Вольф выбирал из зала нескольких добровольцев и начинал иллюзион — добровольное исчезновение какого-нибудь угрюмого молотобойца на глазах вопящей от ужаса супруги. Для этого номера Кинг использовал большой ящик-шкаф, но потом, осмелев, проводил исчезновение безо всякого реквизита. Раскланиваясь, он иногда по „забывчивости“ снимал собственную голову или к пущему смеху публики неправильно складывал части „распиленной“ дамы. На его представлениях особо нервные зрители падали в обморок, а идейно незрелые боязливо крестились. Парторг Шулята, ответственный за идейное содержание фокусов и соблюдение всех тонкостей социалистического реализма на сцене, был вынужден написать докладную. Комиссия вдумчиво изучила рабочие секреты Вольфа Кинга. Суровые проверяющие установили, что „кратковременное исчезновение добровольцев в каскаде 'плановых' чудес, не связано с преломлением оптических лучей, а есть лишь 'тонкое мозговое воздействие', ввиду этого загадочное дарование фокусника не может быть использовано в нуждах военного дела или советской разведки“. По собственному „трудовому почину“ Вольф дополнительно выступал на заводах и фабриках с сеансами ясновидения. Но едва трудящиеся вопрошали провидца о международном положении, как двое товарищей, в одинаковых серых френчах без знаков отличия, коротким взмахом руки отменяли вопрос. Обескураженный, бледный Вольф снимал с глаз повязку и уходил за кулисы. Прежде чем снова выйти к зрителям он протирал виски и губы виноградным уксусом и менял рубашку.
Вокруг имени Кинга роилось множество слухов. Шептались о рубиновом перстне, который изредка видели на его правой руке, о том, что вся сила Вольфа в этом камне и вместо фокусника вещает „дух красного рубина“. В особо доверенной компании рассказывали о том, что Кинг по желанию самого вождя народов трижды оборачивался тигром на глазах изумленных чекистов и только вмешательство „самого“ спасло его от попыток раскрыть непростую тайну его дара весьма примитивными способами. Над судьбой Кинга и вправду, тяготело загадочное покровительство, словно его искусство было замечено и по заслугам оценено еще более высоким магом. Этого Высокого Неизвестного смешили шалости Кинга, однако Он осознавал их полезность. Массовые сеансы Кинга были нужны власти. Так прикармливают дрессированного зверя, выкупая голодную покорность.
Начало сорок первого года сошло на нас лавиной успеха, цветов, шоколадных бонбоньерок и плюшевых медведей. Подобными безделушками публика задаривала любимых теноров и танцовщиков.
14 июня 1941 года Кинга пригласили в Кремль. В этот теплый субботний вечер мы должны были дать представление перед „кремлевской деревней“, семьями наркомов, живущих в общежитии Московского Кремля.
Я всюду сопровождал Вольфа. Во время сеансов Вольф погружал меня в гипнотический сон, и я служил ему медиумом. Я был тем самым знаменитым Мальчиком-Книгой, безмолвным и всезнающим, о котором так много писали перед войной. В состоянии глубокого транса я угадывал имена и даты рождения, находил спрятанные вещи, читал крупные буквы и простые изображения в запечатанных белых конвертах и писал ответы на мысленные вопросы.
Хотя до Кремля было рукой подать, всего лишь перейти через реку и немного прогуляться по набережной, за нами был прислан зловеще-черный „Паккард“.
„А Медоро? Давай и его возьмем!“ — Наш стриженый „под льва“ королевский пудель, вывалив розовый язык, умильно заглядывал в глаза Вольфа.
— Нет, — покачал головой учитель, — сегодня мы возьмем другого помощника.
Он с улыбкой подбросил в руке свою трость с набалдашником в виде змеиной головы. Вольф немного прихрамывал, и эта старомодная трость всегда была при нем.
Светлой шелковой лентой струилась под мостом Москва-река. Посреди Садового кольца вместо разделительной полосы торчали огромные высохшие дубы и покосившиеся особнячки обреченно смотрели пустыми глазницами. Портреты Сталина в рамках из электрических лампочек украшали здания. В парке Горького бравурно играл духовой оркестр. Теплый ветер с Ленинских гор доносил облако цветущей сирени. В этот вечер, должно быть, один лишь Вольф был мрачен и задумчив. Он горбился в просторной машине, узловатые пальцы застыли на ручке трости, глаза его были полузакрыты, губы шептали одну из его странных молитв-заклинаний.
Изнутри Кремль показался мне обычной улицей, только светлой и пустой. Мы поднялись на второй этаж Потешного дворца. „Останься здесь“, — беззвучно приказал Вольф. Он оставил мне свой черный „испанский“ берет и полированную трость. Я огляделся, надеясь увидеть что-нибудь особенное. Но вокруг было тихо и сонно: диваны и кресла в зале были забраны белыми чехлами, по углам чахли пальмы в кадках. Багровое солнце уже зацепилось краем за крыши Замоскворечья.
За окном парила алая рубиновая звезда. Я верил, что в каждой звезде живет принц Рубинового Камня. По вечерам он зажигает над Москвой алые маяки. Эти рубиновые звезды рассыпают порошок коммунизма на все четыре стороны света. Если его крупинка залетит на Луну или в Америку, то уже на следующую ночь и Америка, и Луна станут советскими. А пока недремлющие часовые Кремля на рассвете объезжают город на медных крылатых драконах. У часовых холодные, настороженные глаза и острый слух, а чуют они не хуже Медоро, поэтому на самом деле у них головы черных псов, хотя этого никто не замечает.
Едва за учителем закрылась дверь, я надел берет и, постукивая тростью о паркет, обошел комнату, осмотрел шкафы и пальмы, полюбовался дымами Замоскворечья и принялся играть с тростью, удерживая ее на кончике указательного пальца. На зеркальном паркете я поскользнулся, но успел подхватить трость. Нос змея легонько стукнул по полу. Голова в резных чешуйках откинулась на шарнирах, и на пол выкатился перстень с крупным красным камнем.
Я успел подхватить его, до боли уколов ладонь острием кристалла. На камне осталась капля моей крови. Разжав кулак, я осмотрел перстень. Вокруг крупного алого камня вилась золотая свастика. Я знал, что это фашистский знак, и вид этих угловатых щупалец внушил мне неясный страх. На поверхности перстня были прочеканены мелкие змеиные чешуйки: змей, вцепившийся в собственный хвост, нес на своей спине камень и свастику. Внутри камня полыхнуло пламя, в огненных протуберанцах мелькнуло женское лицо с внезапно распахнувшимися глазами. Я до боли сжал перстень в кулаке, судорожно оглядываясь по сторонам. Через мгновенье все вокруг окрасилось красным, словно я смотрел на мир сквозь тонкое рубиновое стекло. В следующий миг я зажмурился от рези в глазах.
Лишь много лет спустя, я узнал древнее пророчество: если перстень Бога Войны обагрит кровь невинного ребенка, дух-разрушитель выйдет из плена…»
Я выронил рукопись Тайбеле, с трудом сохраняя спокойствие, словно кто-то в эту минуту мог видеть меня со стороны. Этот бессонный соглядатай, кажется, зовется совестью. Нарочито медленно я открыл багажное отделение и, едва владея руками, достал трость. Одеревеневшими пальцами надавил на нос «искусителя», щелкнул посильнее — тайник раскрылся.
Я перевернул трость: в подставленную ладонь упал тяжелый предмет, обернутый бурой от времени хлопковой ватой. Все еще не веря своим глазам, я развернул и ощупал перстень, взвесил его на ладони. Вот оно, чудо, которого я исподволь ждал всю жизнь! Поезд со скрежетом затормозил на станции, свет в купе погас. В слабом луче, пробивающемся сквозь жалюзи, камень мерцал алыми искрами. Повинуясь первому сумасбродному желанию, я надел перстень на безымянный палец правой руки, словно заключая мистический брак с пустотой, и благоговейно погладил рукопись, наивно полагая, что чудеса и драгоценности равномерно распределены по всей ее длине.
«…Перстень обжигал мой сжатый кулак. Высокие, выкрашенные белой краской двери распахнулась, я едва успел спрятать за спиной раскрытую трость. На пороге вился алый дым, он вытекал из курительной трубки. Сквозь клубы дыма я видел узкие, как у рассерженной рыси, глаза. Они были налиты кровью и в них плавали черные раскаленные угли. Багряные всполохи играли сквозь кожу. Это был могущественный и одинокий Дракон. Башни и зубцы Кремля были его зачарованным замком. Окруженный рубиновыми звездами, он творил одному ему известное заклятье, охраняя свое грозное царство.
— Это ты шумел? — с акцентом спросил Дракон.
От страха я едва не обмочил штаны, но успел спрятать перстень за спиной.
Из-за покатого плеча Дракона выглянул бледный Вольф:
— Это мой воспитанник, Мальчик-Книга.
— Не надо бояться товарища Сталина, он друг, — с улыбкой произнес багряный Дракон, и тут я узнал его.
Оцепенение и страх сменились восторгом. „Товарищ Сталин — лучший друг советских детей!“ Это он, осыпанный цветами, держал на руках маленькую узбечку Мамлакат, девочку-хлопкороба… Я видел самого Сталина!
— Он не говорит, товарищ Сталин.
— Глухонемой?
— Нет, его обследовал профессор Залкин, голосовые связки в порядке, это нервное. Но вас он хорошо знает, ваш портрет он нес Первого Мая!
На демонстрации Первого Мая я, действительно, нес маленькую фотографию вождя, обвитую лентами и колосьями.
Вождь усмехнулся и положил мне на темя тяжелую руку:
— Ты любишь сказки?
Я кивнул.
— Вам выпишут контрамарки на все спектакли Большого театра, — Сталин повернулся к Вольфу: — Вы иностранец, и вам должно быть интересно русское классическое искусство. Ленского поет Козловский. Советую посмотреть „Лебединое озеро“, там танцует Лепешинская.
Сталин усмехнулся, словно вспомнил полет стройных ног танцовщицы, пыхнул трубкой, зажатой в коротковатой левой руке, и, разглядывая меня, спросил:
— Сколько тебе лет? Десять?
Я кивнул. От горького дыма щипало в носу, в глазах скопились слезы.
— Значит, ты уже пионер. А каждый пионер должен уметь хранить тайну.
Я судорожно отдал Сталину пионерский салют.
„Как он догадался, что я знаю его тайну? Родной…“ Глотая слезы, я присягал ему в любви и беззаветной верности. Вольф казался мне слабым и жалким, я кожей чуял его липкий страх и холодный пот, стекающий между лопаток. Дверь в кабинет Сталина бесшумно закрылась.
А вдруг Вольф тайный шпион, недаром он прячет свастику от самого Сталина? Я должен был как можно скорее разрешить все сомнения.
Я огляделся. В зале было тихо и сонно. Алый бархатный свет лежал на низком письменном столе, на золотистых корешках старых книг. Я захлопнул трость, прокрался к дверям, встал на колени и приник к скважине, не соображая, чем рискую в эту минуту.
Шторы в кабинете Сталина были плотно задернуты. На столе тлела зеленая лампа, и бледное лицо Вольфа тонуло в тени. Сталин сидел за столом. Я жадно разглядывал его крепко посаженную голову, его знакомое до последних черточек солнечное лицо, дальнозоркий прищур мудрых, усталых глаз, отмечая новое: щербинки на носу и щеках, сивый цвет густых усов, низкий морщинистый лоб и короткую шею. Он сильно сутулился. Чирканье спички, покашливанье, дыханье казались небесным громом. Он заговорил, и я с обожанием и страхом слушал его, с одинаковым наслаждением вбирая долгие паузы и глуховатый, гортанный голос.
Я передаю тот давний разговор со всеми подробностями, ибо уверен, что кроме двух собеседников и мокрого от пота мальчишки, притаившегося за дверью, его никто не слышал, и в дюжине исторических анналов вы не найдете даже упоминания о приглашении в Кремль циркового факира Кинга с его ассистентом.
Попыхивая трубкой, Сталин угостил Вольфа папиросой из красивой черной с золотом коробки. И мой учитель неожиданно закурил, хотя ненавидел табак. Он поперхнулся и прикрыл рот рукой.
— Вы очень хорошо говорите по-русски, — Сталин словно ожидал ответа, хотя вопроса так и не задал.
— Я знаю семь языков и понимаю около двадцати, включая тибетский и письменность деванагари.
Я понял, что Сталину интересен разговор, и немного успокоился. Каждое слово он неспешно взвешивал на точных весах и добавлял промедление, чтобы было еще весомее. Они стояли рядом и были чем-то схожи. Оба невысокие, сдержанные в словах и жестах, в них обоих была сила, чарующая людей. Сталин не был „сыном сапожника“, так же как Вольф не был „сыном садовника“, у них обоих был тайный усыновитель.
— Где вы учились, товарищ Кинг?
— Не считая нескольких классов хедера при синагоге, я самоучка: когда заработал необходимые средства на обучение, то стал брать уроки философии и истории.
— Вы учились в хедере? Да вы не стесняйтесь! У нас половина политбюро училась в хедере. Я сам учился в семинарии, Ворошилов пел в церковном хоре, а наш уважаемый нарком Микоян готовился получить церковный приход. Если бы мы не избрали путь революционеров, кто знает, кем бы мы стали? Возможно, священниками…
Сталин умолк, усмехаясь своим воспоминаниям. Он позабыл о трубке, и она почти погасла в его ладони.
— Скажите, что больше всего поразило вас в нашей стране как иностранца? — внезапно спросил он у Вольфа.
Вероятно, этот вопрос он задавал всем, кто попадал в страну „оттуда“.
— Вы позволите мне быть искренним? — смущенно спросил Вольф и замялся, не решаясь начать.
Сталин решил его ободрить:
— Искренность — редкая монета. Помню, еще в семинарии рассказывали такой анекдот:
„Приходит послушник к настоятелю на исповедь и говорит:
— Отче, я неискренен!
— До какой степени, сын мой?
— Я неискренен, даже когда говорю, что я неискренен!“
Вольф хрипло рассмеялся.
— Говорите, товарищ Кинг, — подбодрил его Сталин. — Я вижу, что вы вполне искренни.
— Я приехал в Советскую Россию три с половиной года назад, — запинаясь начал Кинг. — Было начало января и градусник на Белорусском вокзале показывал тридцать восемь градусов мороза. Я ожидал встретить вымерший от холода город. О, это было похоже на чудо! Улицы кипели возбужденными людьми! На Красной площади около тридцати тысяч человек с плакатами в руках требовали наказать врагов народа, неких Зиновьева и Каменева. Там было множество женщин. В тот день они оставили детей, свои маленькие, пропахшие капустой кухни и гневно клеймили „наймитов империализма“. Сын степей в волчьем малахае пел „Сказ о батыре Ежове“. Мне объяснили, что это казахский акын Джамбул, а „батыр“ на его языке означает великан. Позже я увидел Ежова: это был крошечный человечек с ярко-голубыми, как медный купорос, глазами.
Как вам удалось так быстро сплотить свой народ и внушить ему то, что вы хотели внушить? Это похоже на чудо! Большевики вернули античный идеал красоты и утвердили символику Атлантиды. Ваше метро — это преображенная преисподняя, ваши гербы и символы, архитектура ВДНХ — это возрожденный культ Митры, древнейшего божества плодородия и воинственной силы. Ваши марши и парады разбудили древних богов! Я сам даю массовые сеансы внушения и знаю несколько способов введения публики в состояние транса: сон с открытыми глазами, но то, что удалось вам…
— Вы хотите сказать, что советские люди спят с открытыми глазами?
— Конечно, нет! Русские — глубоко общинный народ, склонный к сопереживанию. В нем исторически сильна тяга к жесткому центру, к сильной руке. Достаточно направить его чувства в нужное русло, и…
Приоткрыв занавеску, Сталин смотрел во двор Кремля, где в это время шел развод караулов.
— Расскажите лучше о вашем варшавском пророчестве, — перебил он Вольфа, — ведь именно из-за него вы были вынуждены бежать из Германии.
— О, это будет непросто. Предсказание было дано мною в состоянии транса, при полном отключении от внешних впечатлений: звуков, красок и ощущений реальности. В такие минуты мне подносят черное зеркало, и я вижу контуры событий, словно за туманным стеклом.
— Вы не помните, что говорили?
— Почти… В зеркале я увидел горящую свастику и алую пентаграмму. Я понял это видение, как войну свастики и пентаграммы. Борьба символов есть тайная суть большинства войн и революций. Символ и число правят миром…
— Звезда — это СССР?
— Сейчас на свете две державы, увенчанные звездой. Звезда — знак погибшего материка Атлантиды. Преемственность символов — это язык, понятный лишь посвященным, это мистическая печать на судьбе страны. Под знаком Атлантиды родились США и Советская Россия: через них Атлантида доныне руководит земной историей. Эта могучая цивилизация погибла, но остались ее символы. В них живет ее душа. СССР — это Новая Атлантида, как ее описал Френсис Бэкон, даже ваша архитектурная эстетика подтверждает это. Символ Атлантиды — пятиконечная звезда-кристалл. Лучи, исходящие из одной точки, означают неподвижность кристалла, мертвый закон, диктат центра. Но жестокий разум, диктат и мертвая логика порождают безумие и хаос. Мудрость жизни — в многообразии форм, в цветущей сложности и внутренней свободе. Творчество сопротивляется мертвой симметрии.
Некогда Атлантида воевала с Гипербореей. Символ этой полярной страны — свастика. Колесо счастья на знаменах Гитлера — знак вечного движения; круг бытия, с неподвижной точкой полюса в центре. Двадцать тысячелетий назад звезда уже воевала со свастикой.
— Свастика… — задумчиво произнес Сталин. — Насколько мне известно, этот символ пришел из Индии. Но почему именно свастика?
— У фюрера есть свой Распутин, — ответил Кинг. — Придворный мистик и чародей Карл Мария Вилигут. Его фамилия переводится, как „Бог Воли“ или „падший ангел“. Его род был проклят папской буллой за то, что столетиями хранил таблички с загадочными тибетскими письменами. В Германии его даже считают „тайным королем“. Герб Вилигутов содержит сразу две свастики. Точно такой знак был на знамени Чингисхана, позже у средневековых правителей Маньчжурии. Война звезды и свастики…
— Так вы уверены, что будет война? — перебил Кинга Сталин. — Разумеется, все, что вы скажете, останется между нами.
— Да, товарищ Сталин. Война начнется через неделю, 22 июня, около четырех часов утра.
— Это не новость! — было заметно, что вождь сердится. — Об этом кричат пьяные немецкие офицеры на улицах Данцига и оккупированной Лодзи. Я уже устал слышать эту дату. На ваших сеансах вы удивляете зрителей, но сегодня это вам не удалось!
— Да-да, товарищ Сталин, я знаю, что Гитлер не готов к войне. Ему не удалось заключить сепаратный мир с Англией, а воевать на два фронта опасно даже для хорошо вооруженной, вскормленной для войны Германии. Россия — северная страна, и лучшее время для начала боевых действий против СССР уже упущено, и каждый день и час в этом году играет против немцев. К тому же вы заключили взаимовыгодный договор о сотрудничестве, но…
Вольф застонал и выронил потухшую папиросу. Он судорожно растирал лоб, словно от жгучей боли:
— Поверьте мне, товарищ Сталин, я ясно вижу эту дату, как если бы смотрел на отрывной календарь в своей гримерке. В этой временно́й точке сходятся земные и небесные пути, и даже время здесь сжимается в тугой комок и начинает пульсировать.
— Не волнуйтесь, продолжайте, товарищ Кинг! — мягко приказал Сталин.
— Я еврей, и я мог бы стать раввином, но не стал. Но я успел узнать одну из тайн, которую под страшной клятвой передают в нашем кругу. Эта тайна заключена в существовании неких существ. В священных текстах их называют шеддим, — Вольф прикрыл глаза, как всегда, когда погружался в свой пророческий транс, голос его звучал глухо и четко: — Эти существа почти неотличимы от людей, но они гораздо более древние. Они стоят за самыми страшными и бесчеловечными заговорами, за кровавыми гекатомбами человеческих жертв. Это человекоподобные черные дыры, но они изощренно умны и абсолютно лишены совести, человечности. Шеддим рождены Лилит, первой женой Адама в сумерках шестого дня творения. Тайные свитки раввинов учат, что знак шеддим — „мертвая голова“.
Кинг замолк, судорожно хватая ртом воздух. У меня тоже перехватило дыхание.
— Вы сказали: „Мертвая голова“? — переспросил Сталин. — У Гитлера есть элитные подразделения „Мертвая голова“. Это как-то связано с вашей теорией?
— Несомненно. Позвольте мне кое-что показать вам…
Резкая боль в правом ухе опрокинула меня навзничь.
Перстень выпал из разжавшейся ладони. Надо мной склонилось круглое одутловатое лицо. Плоские очки на мясистом носу отсвечивали закатным пламенем. Пухлые лиловые губы кривились, словно человек держал пальцами жабу. Левой рукой он поднял с пола перстень и, продолжая терзать меня, посмотрел сквозь камень на тонущее солнце.
— Камень, конечно, фальшивка… — он опустил перстень в карман галифе.
Распахнув дверь в кабинет Сталина, продолжая удерживать меня за ухо и подталкивая коленом, он повел меня в кабинет.
— Полюбуйтесь, этот бачо подслушивал под дверью! — повернувшись к Вольфу, он бросил: — Ваш?
— Это мой сын. Он помогает мне во время выступлений.
— Отпусти его, Лаврентий, — сказал Сталин, — мальчишка глух, как пень.
Усмехнувшись, мучитель выпустил мое ухо и брезгливо вытер пальцы платком. Я уже знал о заговоре „десятилетних“. Мой возраст был вполне зрелым для „врага народа“, и в ту минуту я и Кинг были на волосок от очень больших неприятностей.
— Все готово, вас ждут, — вальяжно напомнил Лаврентий.
— Пусть подождут. Распорядись, чтобы поставили кресло для меня, — ответил Сталин.
Мягко переставляя ноги в блестящих сапогах, мой мучитель вышел за дверь.
Вольф осторожно вынул трость из моих рук, взглядом приказывая мне выйти.
От ужаса и нервного напряжения я перестал соображать и уже без всяких предосторожностей вновь прильнул к глазку двери.
— Товарищ Сталин, я обладаю неким сокровищем… Оно могло бы служить вашей стране, простите, нашей стране. Когда я впервые увидел красные звезды на шпилях Кремля, я вспомнил легенду о башне Шамбалы, украшенной кристаллом Чантамани. От кремлевских стен должен исходить тот же свет — свет истины и справедливости…
Произошла заминка. Сталин настороженно взглянул на Вольфа. В замочную скважину было видно, как, спрятав трость за спину, Кинг раскрыл тайник и попытался нащупать перстень. Его лицо было скрыто от меня, но Сталин внезапно спросил:
— Вам плохо, товарищ Кинг?
— Нет-нет, все в порядке.
— Вы говорите о пользе, которую ваше искусство может принести трудящимся?
— Да-да конечно… Гипнозом может овладеть каждый, — потерянно произнес Вольф.
— Каждый? — насмешливо усомнился Сталин.
Вольф смутился. Справившись с собой, он продолжил уже более осторожно:
— Профессор Павлов связывает явление гипноза с подкоркой, памятью предков, но он прав только отчасти. Этот канал еще не начал работать в полную силу, но я полагаю, что лет через сто все человечество сделает шаг к всеведению и интуиции. Этот шаг с неизбежностью уничтожит перегородки и запреты, уничтожит монополию на знание и власть. Огненный разум осветит самые дальние уголки Вселенной.
— Да, разум — самое дорогое, что есть у человека. И вы, наверное, уже убедились, сколь неразумно расходуют его силу враги Советской Власти. Мне иногда хочется, чтобы это были не враги, а дураки! Дураки! Но они не дураки и прекрасно понимают, что делают! — с раздражением выговаривал Сталин.
— На всякий случай я завещал содержимое моего черепа институту Мозга, его московскому отделению, и надеюсь на скорый прогресс науки в этой области. А если мне будет суждено разбрызгать свой „драгоценный килограмм“ раньше времени, я приму и это, — тихо добавил Вольф, глядя в пол.
Сталин усмехнулся, ему понравилась покорность циркача-иностранца справедливым законам его державы:
— Вы смелый человек, товарищ Кинг. Не рискуйте самым дорогим, что у вас есть… А вы могли бы, к примеру, сейчас прочесть мои мысли?
Вольф побледнел и даже немного отшатнулся от Сталина.
— Нет, — выдавил он, — ваши мысли мне недоступны.
Позднее, перебирая в памяти подробности той беседы в Кремле, я убедился, что мой учитель успевал считывать мысли Сталина и вести разговор в неопасном для себя русле. Этот поединок двух гипнотизеров, из которых один играл в поддавки, мог бы стать вершиной этого жанра.
— Я слышал, что на ваших сеансах исчезают люди и предметы. А сделать невидимый самолет, танк или автомобиль, это возможно? — с едва сдерживаемым азартом спросил Сталин.
— Теоретически да, ибо человек видит то, что хочет видеть. Однако для эксперимента такого масштаба понадобятся усилия хорошо подготовленных людей, целой лаборатории!
— А если мы поручим вам такую лабораторию, подберем помощников?
— Нет-нет, товарищ Сталин. Я не готов к такому назначению.
— Ну что ж, благодарю вас, Кинг. А знаете, наши конструкторы уже создали невидимый самолет! — Сталин щурился от удовольствия, точно выиграл у Кинга партию в шахматы.
Сталин сделал странный жест согнутой и поднятой до плеча кистью руки, словно благословляя и отпуская Вольфа. Со стороны это было похоже на пионерский салют или на жест священника. Потом он нажал на кнопку вызова охраны.
На лестнице Кинг грозно взглянул на меня и прочитал в моих глазах все происшествие с перстнем.
— Не бойся. Я верну перстень, — пробормотал он у дверей кремлевской столовой, — но я уже никогда не смогу передать его Верховному…»
Я убрал рукопись и погасил свет. Было ощущение, что изнутри лба бодается упрямый бычок.
Воспоминания Тайбеле открывали одну из наиболее закрытых страниц в истории сталинизма, его магическую сторону. И оправленный в золото кристалл, мерцающий на моей руке, был связан с тайной магического социализма; империи странных символов и тайных знаков, никогда так и не озвученного культа Новой Атлантиды, избранницы Бога, отмеченной кровавыми стигматами алых звезд. Иллюзионист Вольф Кинг хотел передать «кристалл воли» из рук в руки по закону древних магов, но сама судьба воспротивилась этому. Внезапно я замерз. Ледяной холод полз по руке вверх, словно камень жадно вытягивал мое тепло. Постепенно он нагрелся и стал излучать ровный жар.
Глава 5
Между тигром и драконом
Но вино, чем слаще, тем хмельнее,
Дама, чем красивей, тем лукавей.
По коридору раздавались шаги, звучали приглушенные голоса: проводник вел позднего пассажира. Зеркальная дверь плавно ушла в стену, и на пороге возник романтический женский силуэт в стиле Лотрека. Следом за изящной дамой проводник внес небольшой чемоданчик.
Снаружи светил фонарь, и купе было ярко-полосатым от опущенного жалюзи. Поезд пошел, набирая скорость. Полоски света от жалюзи замелькали быстрее. Женщина быстро разложила постель, расстегнула и сняла курточку, через голову стянула свитер… Японцы, самая неромантичная нация, утверждают, что женщины бывают красивы в трех случаях: в ночной темноте, если смотреть на них издалека и когда они прячутся под бумажным зонтиком, намекая, что все зависит от освещения. Станционные огни и ленты «бонзайки» окрасили ее поджарую наготу пляшущими тигровыми полосами. Ночная тигрица! В «Дао любви», китайской разновидности любовной грамоты, которой я по молодости лет интересовался, свидание сравнивается с «игрой дракона и тигрицы». В ее холеном теле ощущалась сила и породистая нервозность.
Я перевел дыханье, как после бега.
— Вы не спите? Простите, если я вас разбудила, — произнесла незнакомка с явным европейским акцентом.
Она накинула блестящую шелковую пижамку. Взвизгнула застежка-молния, отрезая призрачный рай от дорожной обыденности.
— Все нормально, не беспокойтесь.
Она с легким вздохом, одинаково похожим и на легкую досаду и на смущенное хмыканье, легла и отвернулась к стене.
Поезд летел сквозь ночь, мелкие городишки осыпали нас огоньками света, в конце концов, я понял, что не могу спать, и впервые пожалел, что бросил курить.