Доля казачья
Шрифт:
— Силён батюшка! — судачат так мужики, а попа трогать не смеют, нет на то воли Божьей.
Зато на празднике, где стенка казаков шла на стенку, тут уж и попу доставалось вволю. Наступал и его час расплаты. Было у него врагов тут немало, на поле битвы кулачной. И все они, волей или не волей, оказывались в сговоре, и уже скопом крушили попа Никодима. Синеглазого и седовласого богатыря, которому лет уже за сорок было.
На что тот никогда не обижался: и в кулачном и в ратном деле и в других делах он везде первым был.
— Грешен я, дети мои, и не жалейте меня, бейте! А завтра я вас учить буду уму разуму. Только и вы пощады не просите у меня.
Так и бились они пока на ногах стояли. А упал человек и нельзя было его даже пальцем задеть — грех большой лежачего бить.
Утром матушка Ефросинья отпаивала своего батюшку квасом и примочки ему на разбитые места ставила. А тот весь, как баклажан синий!
— Когда же ты, старый, угомонишься? Прибьют ведь тебя мужики ненароком. Опостылел ты им.
— Неправда? — поднимался на ноги недобитый поп! — Неправду ты говоришь, матушка моя. Любят меня дети мои, и тому есть подтвержденье. Весь мой вид о том говорит, и тело моё от того торжествует сейчас, а не плачет! Любят меня! Особо казаки к моей необычной персоне со вниманием и уважением относятся, как и положено мне по иерархии нашей, и по сану своему. Не каждый поп и казак такой чести удостоен!
И тут же своим могучим басом ревёт, да так, что вороны на землю падают.
— Любите ли вы, казаки, своего отца Никодима, почудил я вчера, ох, и любо мне было!
И валит к нему народ со всех сторон и с ходу кланятся ему в ноги:
— Любим, батюшка наш, и здоровья тебе желаем! — так говорят ему казаки, которые его били вчера. — Ты нас прости грешных, за тебя только и молиться будем! Сил своих не рассчитали мы! Погорячились мы!
Доволен поп таким ответом. Ещё бы, каются его вчерашние враги, и ему есть, в чём покаяться перед ними:
— И вы простите меня, казаки добрые. Не прав был я, крепко учить вас вчера надо было, а сегодня поздно уже! Прощаю вас! До следующего раза казаки, други мои!
От такой исповеди у матушки Ефросиньи волосы на голове дыбом встают.
— Двадцать лет с ним мучаюсь, и сил моих нет никаких. Счастливые слёзы наворачиваются на её синие глаза:
— Один он такой чудной, да правильный. Добрый он, и лучше всех на свете!
Смеются их дети, а их пять душ:
— Чудят родители наши, ох чудят старики!
И иноверцы в нём души не чаяли. При виде такого огромного попа они сразу же молча падали к его ногам, и с упоением целовали крест и крестились, как умели.
— Царь наш батюшка! Сам к нам в гости пожаловал. Гость дорогой!
Сначала за царя его принимали, а потом уже так и прижилось. Добрые охотники тащили все самое последнее, что у них есть, такому желанному гостю.
Нищета гольдов так крепко брала за душу казаков, что у тех и слёзы порой на глаза наворачивались. Трудно им было представить, что у целого народа почти ничего нет. Всё при себе, всё на голом теле, шкуры одни на собственной шкуре! Как так можно жить — уму непостижимо?
А они живут, да ещё маньчжурским торговцам дань платят. И шаманы неплохо живут, по крайней мере, не бедствуют, как остальные гольды.
Взял поп Никодим шаманский бубен в свои огромные руки, повертел его. И отдал распластанному от страха, на земле шаману:
— Русские надолго сюда пришли — навсегда! И ты расскажи своим людям, что они вам вреда чинить не будут. А от маньчжуров вас казаки оградят, руки им укоротят, вот так! И по локоть показал им Семижильный поп Никодим. — Вот так!
Шаман был не против русского
— Тот еще больше Никодима, настоящий амба, тигр — царь тайги! Могучий он!
И разнёс его бубен важную весть по всей тайге, до самого холодного моря. Поп Никодим наместник самого царя-батюшки. Будет здесь, у них исполнять царскую волю. И рубить всем маньчжурам-торговцам, за их обман…
Гулко стучит бубен, захлёбывается в своём ритме.
Ликуют гольды от радости, шапки свои на землю побросали.
— Так им и надо хунхузам, совсем одолели честных гольдов. Прогонять их надо, подальше от нас! Пусть живут они, как собаки наши, подачками питаются.
Так нажил себе великую славу и уважение среди иноземцев поп Никодим, и ещё большую ненависть среди маньчжурских торговцев. И в конечном итоге эта слава дошла и до самого великого маньчжурского правителя. Мол, ведёт себя вызывающе этот миссионер из России, поп Никодим. Противодействует торговцам. В свою веру легко обращает местные народы, и делает это с воодушевлением и завидной смекалкой. Поморщился правитель. Ясно ему, что русских никак не остановить в их продвижении к океану. Но покидать зону влияния — дурной пример для потомков. Устранить этого попа любым путём, но всё это надо чисто сделать, по-восточному сценарию. И лучше будет, если это произойдёт на почве разного вероисповедания. Тогда и политическая окраска этого явного убийства исчезнет. Ему нет смысла ссориться с русским царём. Зачем мышам злить русского кота, если он из мешка уже вылез. А попортить ему кровь и нервы можно и другим способом. У того есть усы и хвост, вот и надо их постоянно дёргать, лишить его покоя, пока он сам не сбежит оттуда, куда незваный пришёл.
И другой способ тоже есть, но тот более коварен, хотя и очень эффективен.
Есть Тибетские монахи, они по вере своей — врождённые разведчики и убийцы, их целое гнездо там. И по мастерству им в этом деле, равных бойцов, нет на всей земле.
И главное тут, что всю эту акцию устрашения надо провести открыто. В назидание местным народам, пусть те сразу поймут, где их место. И что карающая рука их везде достанет, и им всем неминуемо наказание будет. И русским тоже!
Пробовали маньчжуры уже устранить Никодима, но пустая, это оказалась затея. Силён поп верой своей, скала он, а не человек. Ударила оперённая стрела в дерево перед самым лицом попа и осыпало его древесной корой. И тут же острый маньчжурский нож рядом со стрелой присоседился. Не достигли они своей цели, видно силён был оберег у русского попа, его крест. И тут же вторая стрела гулко ударила прямо в этот оберег. Все онемели, и нападавшие маньчжуры, и гольды. Они слышали и видели, как ударила стрела в тяжёлый поповский крест, и как она распылилась у всех на глазах, каким-то искрящимся, радужным веером.
Крест засветился ярким светом, и люди, от такого невиданного дива, погрузились в лёгкий транс. Хотя был день на дворе, но создавалось такое впечатление, что вокруг этого странного свечения сумерки. Настолько оно было ярким. А всё остальное, вокруг, только разрастающиеся тени.
Свечение не угасало, а, похоже что, увеличивалось, и вместе с ним рос ужас у нападавших.
Они забыли о своём оружии, и теперь больше походили на стадо баранов, а не воинов, столпившихся у жертвенного огня, куда они должны непременно взойти, живые, или мертвые. Но это, их новое предназначение, уже было им безразлично. И сейчас они были покорны своей судьбе и ждали своего часа, что воск в руках ваятеля.