Доля правды

Милошевский Зигмунт

— Насколько я понимаю, ситуация не в мою пользу? — спросил он.

— Когда вы видели жертву в последний раз?

— С Эльжбетой мы встретились за каких-нибудь две недели до праздников. Говорили о каникулах, она мечтала устроить летний кинотеатр на Малой Рыночной площади, и мы обсуждали, как уговорить людей согласиться. Вы ведь знаете, как это бывает — люди всегда против. Всем бы хотелось хороших мероприятий — но только не под их окнами.

Шацкий принял решение. Пан или пропал, в худшем случае — выйдет осечка, и Шиллер накатает на него жалобу. Не первую и, безусловно, не последнюю в карьере седовласого прокурора.

— Можно взглянуть на фотографию, которая стояла на камине?

— Что вы сказали?

—

Я бы хотел взглянуть на фотографию, что стояла на камине.

— Там ничего…

— Покажете или нет?

Шиллер не ответил. Но лицо его стало серьезным. Вот и пришел конец побасенкам, сочиненным для пана прокурора, подумал Шацкий. Эх, вряд ли мы станем друзьями.

— Я разговаривал о вас со многими. Одни положительные отзывы. Примерный гражданин. Филантроп. Бизнесмен с человеческим лицом.

Шиллер пожал плечами. Если раньше он и играл озабоченного, слегка перепуганного гражданина, то сейчас отказался от этой позы. Он подвернул рукава рубашки — мышцы на загоревших руках угрожающе заиграли. Сандомежский филантроп заботился о своем патриотическом теле — да еще как!

— Человек большой культуры и большого ума. Казалось бы, вы должны понимать, в каком положении оказались. Зверски убитая женщина судорожно сжимала в руке редчайший значок, который вы не можете найти. И не можете объяснить, что с ним могло статься. Не можете также ничем подтвердить, где вы были в то время, когда совершено убийство. И несмотря на все это — вы лжете. Меня это очень удивляет.

— Вас легко удивить, прокурор. Полезна ли подобная детская черта для вашей профессии?

Шацкий с недоверием покачал головой. Что за пошлость, неужели он переоценил Шиллера.

— Я обязан взять вас под стражу, предъявить обвинение, а уже потом думать, что делать дальше, — Шацкий готов был рассмеяться, говорил он это уже второй раз за последние два дня. Что за город брехунов, хоть кто-нибудь здесь говорит правду?

— И что же вас останавливает?

— Не вижу мотива, из-за которого вы бы убили даму своего сердца. Тем более подобным образом.

— Не валяйте дурака.

— По порядку. Я хочу услышать все по порядку. Можете начать с фотографии.

Ежи Шиллер сидел, не двигаясь, воздух стал густым от его эмоций, растерянности, от его панических мыслей — что делать?

— Вы ничего не понимаете. Это маленький городок. Теперь станут распинаться, мол, шлюха, подстилка.

— Фотография. Живо.

Ежи Шиллер мгновенно сообразил, что поставить на предмете своей любви клеймо шлюхи — вещь достойная сожаления, но не в той же степени, как следственный изолятор в Тарнобжеге. Он принес вещи, которые тщательно припрятал. Ее плед, она заворачивалась в него, отдыхая на диване, ее халатик в игривых бирюзовых тонах, альбом с их фотографиями и, наконец, вставленный в элегантную — а как же! — деревянную рамку снимок с камина. Шацкий понял: будь у него с кем-нибудь такой снимок, он бы стал реликвией. Сделан на Краковских Лугах, они сидят рядышком на скамейке, вдали виден кусочек Вавеля [65] . Шиллер выглядел как Пирс Броснан в отпуске, Эля Будникова повисла на его шее в театральной позе, согнув, как Одри Хепберн, одну ножку и сложив для поцелуя губы бантиком. Ему было за пятьдесят, ей — за сорок, а выглядели оба как парочка подростков, счастье сочилось из каждой их клеточки, просвечивало сквозь фотографию, и столько любви было в этой маленькой картинке, что Шацкому стало искренне жаль Шиллера. Убийца он или нет, но потеря его велика.

65

Расположенный на холме архитектурный комплекс Старого Кракова.

Прокурор выслушал лав-стори со всеми подробностями, и хотя ясно было, насколько важны для Шиллера эти события, насколько изменили они его жизнь, по сути своей история оказалась довольно банальной. Женщина, которая возомнила себя непонятно кем, которая дом свой ошибочно приняла за клетку, где она не в силах расправить крылья; многолетнее супружество, тихое существование, местечковая скука. И мужчина, мелкий бизнесмен и столь же ничтожный антисемит, настолько убежденный в своей исключительности и эрудиции, что ему удается убедить в этом и ее, а вместе они внушают друг другу, будто и сами они, и их графоманский роман — на самом деле большая литература. Шацкий, к своему удивлению, даже цинично подумал, что в действительности-то лишь алебастровый труп придал их истории некое величие.

— Подозревал ли что-либо все эти полтора года муж жертвы? Она не говорила?

— Нет, ничего не говорила. Но нашу связь можно было легко скрыть. Он сидел на работе даже во внеурочное время, часто уезжал. У нее тоже были встречи с артистами и художниками в самое разное время и в самых разных местах. Благодаря этому мы несколько раз провели восхитительные дни в Бохуме.

— Собиралась ли она бросить мужа?

Молчание.

— Вы говорили об этом? Для вас наверняка не было приятным сознавать, что она ежедневно ложится рядом с ним, целует, желая спокойной ночи, занимается с ним тем, чем обычно занимаются супруги.

Молчание.

— Послушайте, Шиллер, я понимаю, Сандомеж — маленький городок, но не настолько он и мал. Разве здесь не случаются разводы, смерть, разве люди не начинают новую жизнь? Насколько я понимаю, в вашей ситуации это не представляло бы трудностей. Бездетные люди, свободные профессии. Она могла бы прислать ему бумаги по почте.

Допрашиваемый сделал неопределенный жест, давая понять, что здесь столько сложных нюансов, словами не выразишь. Шацкий вспомнил Будника, вспомнил, что тот произвел на него впечатление Голлума, для которого, кроме его сокровища, ничто не имело значения. Что бы он сделал, узнай, что кто-то хочет отнять у него это сокровище? И не просто кто-то, а его противник, человек, над взглядами которого они с Элей, лежа в постельке, должно быть, потешались, передразнивали его выспренность. Она, надо думать, для отвода глаз жаловалась, мол, вынуждена к ему приходить, мол, знаешь, это такой странный тип, такой самец, а на поверку простак, но куда денешься, только благодаря ему мы и можем что-то сделать для наших детишек. И вдруг выясняется, что, рассказывая этому простаку о бедных детишках, она не торчала у него с лицом великомученицы, а, обливаясь потом, объезжала его, извивалась под ним, умоляла вгонять похлеще и слизывала с губ его извержения.

Я ухожу. Прощай. Ты был прав, ты был уверен, что я никогда не смогу принадлежать тебе вся как есть. Я тебе не пара, и так было всю жизнь.

Достаточно для убийства? Еще как!

— В понедельник я ждал ее.

— Что-что?

— В пасхальный понедельник она должна была прийти ко мне и остаться навсегда, во вторник мы намеревались уехать и больше никогда сюда не возвращаться.

— Значит ли это, что она собиралась рассказать о вас мужу?

— Не знаю.

Курва! Шацкий вытащил телефон и позвонил Вильчуру. Старый полицейский тут же снял трубку.

— Немедленно арестовать Будника, а мне нужна парочка людей на Солнечную, к Ежи Шиллеру. Сделаем обыск, потом очная ставка. Живо.

Вильчур был профессионалом. Отчеканил «ясно» и повесил трубку. Бизнесмен был изумлен.

— Как это «обыск»? Я же вам все рассказал и все показал.

— Не будьте наивны, мне ежедневно люди все рассказывают и показывают. По меньшей мере половина из этого — туфта, брехня и клюква. Принимая во внимание ваши отношения с жертвой…