Доля правды

Милошевский Зигмунт

— И что я теперь им всем скажу? — прошептала. — Столько о тебе рассказывала. Мне говорили: опомнись, — а я спорила, дурища.

Он шагнул в ее сторону, но она встала, шмыгнула носом, забросила сумку через плечо и направилась к выходу, даже не взглянув на него.

— Ага, вот еще что, — повернулась уже в дверях. — Вчера ты был чарующе настойчив и неотразимо невнимателен. А это, мягко говоря, был очень и очень нехороший день, когда нельзя быть невнимательным.

Грустно улыбнулась и вышла. Выглядела изумительно, и Шацкому вспомнилась сцена из «Кинолюбителя» [74] .

2

Кафедральный собор Рождества Пресвятой Девы Марии в Сандомеже был полон народу. Если верить отдающимся эхом от каменных стен словам из Деяний святых апостолов,

всех верующих оживотворяли один Дух и одно Сердце [75] . Но, как водится, никто этих слов не слышал, каждый забылся в своих мыслях.

Ирена Ройская смотрела на сидящего в кресле епископа Франковского и гадала, кто же теперь у них будет новым ксендзом-епископом, потому как Франковский был временным, а старого перевели в Щецин. Мог быть и Франковский, но это еще на воде вилами. Люди поговаривали, что уж больно он активен на радио «Мария» [76] . Вроде оно и правда, но Ройская помнила, как он в Сталёвой-Воле встал на защиту рабочих, как по тайному туннелю выводил бастующих с завода прямиком в костел, как мучили его коммуняки. И чего же удивляться, что не любит он этих красных, что больно ему видеть, как теперь стали они такими же хорошими поляками, как и те, что по тюрьмам сидели. А где же он об этом должен говорить, как не на радио «Мария»? Ведь не в TVN же.

74

Фильм Кшиштофа Кесьлевского (1979 г.).

75

См. Деян. 4, 32.

76

Всепольское католическое радио, программы которого носят патриотично-националистический характер. Нередко на волнах радиостанции слышны антисемитские нотки.

Януш Ройский оторвал наконец тоскливый взгляд от скамьи, где сидела его супруга. От стояния чудовищно разболелась нога, ныла аж до самого позвоночника, а от почек отдавало в пятку. Но что поделаешь — сегодня в собор заявились все как одна беременные и замшелые старухи из епархии, а жену просить уступить ему место было бы глупо. Он взглянул вверх, на картины, на какого-то бедолагу, пожираемого драконом, и на другого, насаженного на кол настолько основательно, что конец кола выходил из-под лопатки. Раз уж эти терпели за веру, то и я часок могу постоять, подумал он. Ему было скучно, уже не терпелось пойти на воскресный кофе в кофейню, сесть там в уютном тепле и поговорить. Он начал согревать дыханием руки. Опять зверский холод, эта весна, поди, не придет никогда.

Мария Мищик в Бога не верила, а если б и верила, то ее приход находился в двадцати километрах отсюда. Сегодня утром что-то ее кольнуло: надо подъехать. Дело Будника не давало покоя. Одну руку она все время держала на мобильнике с выключенным звуком, чтобы не проворонить вибрацию, когда будут звонить, докладывая, мол, поймали, — ну и конец этому кошмару. А Будник жил поодаль от собора, здесь был его приход, здесь висела эта несчастная картина, из-за которой ее любимый город время от времени становился антисемитской столицей Польши. Прокурор Мищик стояла среди людей в левом нефе и чувствовала на себе взгляд Иоанна Павла II — его портрет украшал драпировку, скрывающую холст. А чувствует ли он на себе взгляды евреев, которые выпускают кровь из христианских детей и запихивают младенцев в набитые гвоздями бочки? — размышляла она. И что бы он сказал на эту тему.

Никто не знал, что неверующая прокурор Мищик некогда была очень верующей, настолько верующей, что, прежде чем сдать на юрфак, училась в Люблинском католическом университете, где рассчитывала приобрести глубокие знания о своем Боге и своей религии. И чем глубже становились эти знания, тем меньше оставалось в ней веры. Теперь вместе со всеми слушала она псалом сто семнадцатый, слушала, дабы возблагодарить Господа, ибо Он добр, а милость Его простирается на веки вечные. Она помнила, что обожала этот псалом, пока не узнала, что в католической литургии от него осталось всего лишь несколько строк. А в полном виде это рассказ о Божьей помощи в борьбе и мести, об истреблении других народов во имя Божье. «Десница Господня высока, десница Господня творит силу!» [77] Она грустно улыбнулась. Прямо-таки удивительно, как католики с жаром прославляют своего Бога словами псалма, который, по сути, является благодарением за победу Израиля над его соседями. Да, знание было самым жестоким убийцей веры, и она иногда жалела, что его приобрела. Под конец она вместе со всеми запела: «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его» [78] .

77

Пс. 117, 16.

78

Пс. 117, 29.

Подавленная своими теологическими размышлениями, воспоминаниями о потерянной вере и обо всем том, что в далеком прошлом существовало в ее жизни, но оставило после себя лишь холодную пустоту, Мария Мищик одной из первых вышла из костела, села в машину и тут же укатила. Именно поэтому прокурор Теодор Шацкий появился на месте преступления раньше ее.

3

Видно, Янушу Ройскому надо было наверстать потерянный в молчании час литургии (не считая восхвалений Богу, которые он пел вместе со всеми), поэтому, еще не выйдя из костела, он открыл рот да так и не закрывал его ни на минуту.

Ройская решила, что в кофейне сунет ему в руки газету, даст Бог, угомонится.

— Думаешь, он действительно у него ковырялся?

— Ты о чем? Кто? У кого?

— Фома Неверующий. У Иисуса. Ты проповедь-то слушала?

— Господи, Янек, откуда я могу знать. Так написано в Евангелии, похоже, так оно и есть.

— А я вот думаю, что это как-то некрасиво. Я еще понимаю — поковыряться пальцем в руке, но чтоб всей пятерней залезать в живот?! Думаешь, там было пусто или он что-то нащупал? Печенку там или селезенку? А после воскрешения печенка наличествует?

— Если помираешь, когда тебе тридцать три, тогда — нет, только после пятидесяти узнаешь, что у тебя кой-какие органы. Как твоя нога?

— Лучше, — соврал он.

— Прости, что не уступила, я видела, что тебе больно, но сердце у меня страшно колотится…

В ответ Ройский привлек к себе жену и поцеловал ее в шерстяной берет.

— Уж и не знаю, что делать, решиться, что ли, на эту операцию?

— Что за охота ложиться под нож без надобности? Доктор Фибих как сказал: это нестрашно, только неприятно. А даже если тебя разрежут, неизвестно, излечишься или нет, может, всё на нервной почве.

— Сама не знаю, да ладно, давай-ка переменим тему. Помнишь, как мы в свое время смеялись над стариками, мол, они только о болезнях да недомоганиях. А теперь и мы такие же, меня порой от самой себя тошнит.

— А меня нет, меня вроде бы нет.

Ройская искоса взглянула на мужа, шутит, что ли, да нет, просто вырвалось у старика в приливе душевного откровения. Чтоб его не расстраивать, она смолчала. И взяла его под руку, ей было холодно, то ли это старость, то ли весна такая никудышная, конец апреля, а яблоньки в саду при соборе стоят серенькие, ни одного цветочка, если так дальше пойдет, то и ее сирень зацветет разве что в июле. Они стояли между собором и замком, возле памятника жертвам Второй мировой войны — ни дать ни взять реклама игры в домино. Утром еще подумывали, а не отправиться ли им после богослужения на прогулку вдоль набережной, но теперь, не сговариваясь, свернули в сторону города и стали подниматься по Замковой к Рыночной площади. Им не надо было решать, куда пойдут, они всю жизнь ходили в «Малютку». Там, похоже, чуточку подороже, но не так, как везде, — лучше. Да и кофейную пенку посыпали сахарной пудрой. Ройская однажды действительно долго размышляла, не следует ли ей исповедаться, ведь она все богослужение только и думала о том, когда же наконец закончатся мучения и она сможет насладиться своей сладкой пенкой.

— А мы что, и вправду все время толкуем о болезнях? — включился Ройский. — Да нет, просто Фома меня настроил, так и стоит перед глазами, как он в животе у Иисуса копается, а может, это из-за картин, сам не знаю, не люблю я стоять под апрелем, там, поди, самые страшные муки мученические, тот, к примеру, на колу, у меня к нему глаза сами собой тянутся, да еще жижа какая-то стекает с кола…

— Янек! — Ирена Ройская даже остановилась. — Успокойся со своими ужасами.