Доля правды
Шрифт:
— Вуди Аллен, — сказал он, натягивая одеяло на голое тело. Ему стало зябко.
— Что Вуди Аллен?
— Вместо того чтобы заниматься сексом, мы говорим о сексе.
— Ну да, понимаю.
— Так, может, начнем не спеша и посмотрим, что будет дальше?
И они начали — не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. После всех тех извращенных камасутр, к каким принуждали его в последнее время любовницы, это ему ужас как подходило. Не вылезать из кожи, а неторопливо наслаждаться близостью, находить блаженство и для себя, и для Баси, которая в постели оказалась чувственной и умненькой, и при том остроумной и прелестной в своей стеснительности. Она пробовала с ним разные разности осторожно, как маленький зверек, но потом быстро схватывала,
— Все в порядке?
— Спятил, что ли?
— Беспокоюсь о твоем сердце.
— Успокойся, я выпила сердечное. Авось переживу, если экстаз не будет взрывоопасным.
— Очень смешно.
Вершина вожделения была взята в меру бурно, и обеим сторонам удалось ее счастливо пережить. Прижимая Басю к сердцу, Шацкий подумал, что, если они станут любовниками, для него это окажется чем-то совершенно новым, обычно только ему приходилось участвовать в любовных стараниях.
— Я все еще в шоке, все еще не верю, — прошептала она, — до меня не доходит, что это правда.
— Дай мне раскрутиться.
— Идиот, я о Вильчуре.
— Понял.
— Я прочла то, что разыскал наш архивист, — все сходится, и с мотивом все ясно, нет никакой натяжки. А потом я вспомнила, что он был первым возле трупа Эли и тогда, когда нашли нож, и именно он показывал нам записи с камер и координировал допросы свидетелей, то есть у него была возможность заставить нас идти у него на поводу. Особенно тебя — города ты не знаешь, людей тоже, примешь на веру то, что я бы вряд ли проглотила.
— Если ты такая умная, надо было засадить его раньше.
— Я не об этом. Мне кажется, он вынашивал свой план издавна, но возможность представилась лишь только тогда, когда в Сандомеже появился ты. Он мог быть уверен — дело получит корифей из Варшавы. Корифей, но чужак.
— В первый же день он мне сказал, что поможет, объяснит, кто есть кто на самом деле.
— Не сомневаюсь.
С минуту лежали в молчании.
— Сколько же лет он взращивал в себе ненависть! Но когда я читала дело Вайсброта…
— Продолжай.
— Это послевоенное остервенение, здесь об этом не говорят, а когда кто-нибудь — исследователь или журналист из столицы — заикнется, его даже не считают врагом, об этом просто помалкивают.
— Вы — не исключение. Так во всей Польше.
— Не могу заставить себя не думать об этом. Представляю, как эти люди возвращаются из концлагерей к себе домой, перед глазами несметное число трупов, но теплится и надежда, что вдруг чудом уцелела их ванная или кухня и что, добравшись до дома, они заварят себе чаю, поплачут и, возможно, как-нибудь да вернутся к жизни. Только в кухне у них уже кто-то хозяйничает, полякам они на дух не нужны, а вернувшийся на неделю раньше одноклассник уже на том свете — висит на березовом суку. Я, конечно, знала, что такие вещи случались, но Вайсброт дал этим событиям свое лицо, я вижу, как он бьется о стену камеры в Назарете, как воет, а его жена в предсмертных муках испускает дух метрах в двухстах от мужа, потому что, видите ли, акушерка испугалась еврейки. Думаешь, это возможно, чтоб она умерла на руках Вильчура? Ему тогда было от силы лет пять.
— Это его не оправдывает.
— Нет, конечно, но помогает понять.
Зазвонил телефон. Он принял звонок и сорвался с постели.
— Ясно, бегу, буду ждать на остановке.
— Что случилось?
— Дочь приехала на уик-энд.
— Прекрасно, завтра придешь к нам вместе с ней.
— Как это?
— Мы же договаривались о гриле. Не помнишь, что ли?
От сумбура мыслей и чувств разболелась голова. Он ходит взад-вперед, из угла в угол, но помещение маленькое, неудобное, а выходить, как было у него в привычке, сейчас нельзя. Нет никаких сил сосредоточиться, принять решение — впрочем, тут ничего нового, принять решение всегда очень трудно. Разумней было бы считать, что на этом конец, дело сделано, остальное же выбросить из головы. Ибо все остальное — ненужный риск, особой пользы не принесет, зато может уничтожить все, абсолютно все! Чистая правда, но невозможно отказаться от плана, только не это! Авось риск не будет так велик.
Глава одиннадцатая
суббота, 25 апреля 2009 года
Международный день осознания вреда шума для здоровья человека. Египет празднует 27-ю годовщину выхода израильских войск с Синайского полуострова, ирландские социал-демократы и зеленые — победу в предварительных парламентских выборах, а Аль Пачино и Анджей Северин — дни рождения. Мир в истерике от свиного гриппа. В Германии анонимный коллекционер приобретает акварели Адольфа Гитлера за 32 тысячи евро — все они представляют собой сельские пейзажи. Кристиан Цимерман устраивает скандал во время концерта в США, заявив, что не собирается больше играть в стране, чья армия пытается контролировать весь мир. Зато на родине пианиста «Право и справедливость» требует от министерства обороны выяснений, почему солдаты почетного караула не принимают участия в торжественных мессах. Министерство отвечает: случись им потерять сознание от продолжительного выстаивания по стойке «смирно», они могут своими штыками нанести ущерб окружающим. В фининспекциях по всей Польше — день открытых дверей, на будущей неделе кончается срок подачи налоговых деклараций. В Окружном музее в Сандомеже открывается выставка уникальных печатных работ Гжегожа Мадея. Сухо, солнечно, чуть теплей, чем вчера, но не выше 17 градусов.
Как же он боялся встречи с собственным ребенком! И хоть никому бы в этом не сознался, вечером в пятницу умирал от страха, подруливая к автовокзалу, где должен был встретить свою дочь. Вокзал был расположен вблизи еврейского кладбища, где пару дней назад он велел задержать почитателей национал-социализма. А все же странно, что после выхода из заключения никто из них не нарисовал ему на дверях Звезду Давида или просто-напросто не набил морду.
Хеля выскочила из автобуса, хохоча и ликуя, истосковавшаяся по отцу, полная восхищения и сочувствия. Сочувствия, поскольку повязка на его руке все еще выглядела внушительно, а восхищения, потому что в буйном воображении девочки телевизионные репортажи создали образ героя, который, невзирая на опасность, встал на борьбу со злом.
Они провели очень милый вечер за пиццей и чудесное время до обеда на следующий день. Главными пунктами программы были прогулка по набережной Вислы (тут и бег наперегонки, и игра в бадминтон), а также завтрак в «Малютке» с кофе, шоколадом и сладкими блинчиками. Прокурор Теодор Шацкий смотрел на погруженную в чтение комиксов каштановую головку девочки, которая из очаровательного малыша превращалась в бесформенного подростка, и впервые за много-много времени ощутил покой. Не усталость, а покой. А Хеля, каким-то шестым дочерним чувством улавливая, что у ее родителя в последнее время выдались тяжелые деньки, не устроила ему сцен с капризами, истерикой и душераздирающим плачем — мол, ей хочется, чтоб все было по-прежнему, иначе она уже никогда не будет счастливой.
А потом они поехали в гости к Басе и Анджею Соберай.
Сама идея навестить Басю и ее мужа, мало того что с ребенком, так еще и после вчерашнего чудного вечера, представлялась ему забавной и привлекательной. Мешало ему наслаждаться этой извращенной ситуацией только одно: впереди маячил допрос Леона Вильчура. Он бы с удовольствием перенес его на понедельник, но не мог.
Впрочем, он временно оставил мысль о Вильчуре и, смеясь, перекинул визжащую от удовольствия девчушку через низкую ограду участка Баси и Анджея Соберай, после чего и сам перемахнул через нее — заборчик был ему по колено.