Дом без ключа. Книга 2
Шрифт:
— В порядке, бригаденфюрер!
— Хорошо служите,— говорит Рейнике и стеком касается пряжки на его поясе. — Чуть туже ремень, шарфюрер!
Мотоциклисты, спешившись, толпятся в вестибюле. Рейнике оборачивается и бросает через плечо, царапая подбородок о шершавый погон:
— Свободны!
В приемную перед кабинетом Райпе, занятым Шелленбергом, Рейнике входит за несколько минут, до срока. Здесь тоже все как было —«омега» в простенке, зачехленная люстра, адъютант, слившийся со столом. Рейнике пожимает руки собравшимся и ищет Гаузнера. Где комиссар, в кабинете?
15.15.
Рейнике вспоминает, что прежде часы всегда врали; сверяет со своим «Лонжином» — точно. Адъютант встает и неслышно идет и двери: толстая дорожка скрадывает его шаги, но даже без нее он, как любой штабист, умеет передвигаться, словно летать — мотылек в погонах.
— Бригаденфюрер просит господ войти!
Кроме Шелленберга, в кабинете ни души, и Рейнике, ожидавший увидеть Гаузнера, озадачен. Впрочем, он и виду не подает, сердечно жмет руку Шелленбергу и по его молчаливому сигналу садится первым — справа у стола. Несколько секунд шарканье и скрип сливаются в тот особый, трепетный шумок, который свойствен похоронным церемониалам и приемам у высоких особ; потом все стихает, и Шелленберг без предисловий открывает совещание знергичной, рассчитанной на полное внимание фразой:
— Положение очень тяжелое, господа!
Тишина и новая фраза, туго связанная с другими:
— В ином месте и при ином составе слушателей я формулировал бы иначе. Но с вами я буду откровенен. Военная обстановка сложилась не в нашу пользу, и фюрер неоднократно требовал от всех нас максимального напряжения усилий. Дело идет о жизни и смерти национал-социалистского государства, о жизни и смерти наших идей... О чисто военной обстановке нам позднее доложит генерал фон Арвид из штаба генерала Штюльпнагеля, я же буду говорить о том, что непосредственно касается сидящих здесь и связано с выполнением ими своего долга перед фюрером, нацией и империей. Начну с того, что в тяжелый для родины час рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер принял ответственное решение укрепить тылы армий в генерал-губернаторстве и направляет туда своего верного соратника, старого члена партии бригаденфюрера Рейнике. Позже, господа, вы будете иметь возможность принести ему свои горячие поздравления по этому поводу. А сейчас — о положении здесь, господа. Оно из рук вон плохое. Рейхсфюрер Гиммлер аттестовал его как преступно плохое, я же добавлю к этой оценке справедливые и объективные слова обергруппенфюрера Кальтенбруннера, назвавшего беспрецедентную историю с поисками Леграна профессиональным, политическим и моральным крахом тех, кому этот поиск был доверен. Что случилось, господа офицеры? Я повторяю вопрос, адресую его вам, стражам интересов рейха: что с вами случилось и почему вы утратили страстность, боевитость, нюх? Кто повинен?.. Я знаю, кое-кто из вас сейчас мысленно подсчитывает, что сделано: суммирует число арестованных, вспоминает полученные показания и так далее. Самообман это, господа! Где Легран? Где источники? Где рация, наконец?! Вы два года возитесь с ними, добиваясь частных удач, а при неудачах обвиняя друг друга, объективные условия, небо и плохую погоду. И что же? Легран оказался сильнее вас всех, сильнее могущественного аппарата! Я говорю: любой, кто не чувствует себя способным к работе, должен немедленно подать рапорт и будет смещен! Обещаю, что смещением и ограничится строгость наказания. Но горе тем, кто не найдет в себе мужества признаться в слабости и замедлит в будущем наш марш к цели. Пусть стреляется сам, не ожидая суда, ибо другого приговора, кроме смертного, не последует... Курите, Рейнике. Можете курить и вы, господа.
Переход так внезапен, что Рейнике вздрагивает. После барабана — флейта, и звуки вносят в мелодию совещания почти болезненный диссонанс. Шелленберг протягивает ему портсигар, и Рейнике, выбрав сигарету, тихо спрашивает:
— Где Гаузнер?
— В Булонском лесу. С ним я поговорю позже.
— Де Тур нельзя трогать.
— Ему это известно.
Пользуясь паузой, офицеры шушукаются, но некоторые молчат, курят или читают бумаги. Мейснер тянется к Шустеру, что-то говорит на ухо; бывшие абверовцы сидят тесной группкой в конце стопа и перебрасываются короткими фразами. Серые мундиры отутюжены, как на парад, и Рейнике догадывается, что каждый из этой группы ждет себе приговора.
Шелленберг ногтем мизинца изящно стряхивает пепел в бронзовый бочонок. Встает.
— Несколько практических вопросов, господа. Служба радиоперехвата, начнем с вас. Что может сказать майор Шустер о рациях? Сидите!
— Рации не пеленгуются. С начала марта, бригаденфюрер.
— Молчат или работают с ухищрениями? Я жду честного ответа.
— Легран всегда был изобретателен.
— Спасибо, Шустер. Служба криптографии... Или нет. Я спрошу вас позднее. Сначала сделаем так: вам, господа, раздадут бюллетень о положении дел на сегодня — там суммировано все, что мы имеем. На полчаса прервемся, и каждый из вас представит мне письменные соображения по тем проблемам, которые касаются его подразделения. Работать будете здесь.
Пожилой, совершенно седой подполковник, точно школьник, поднимает руку.
— Ответ будет поверхностным, бригаденфюрер
— Зависит от вас.
— Зачем? — шепотом спрашивает Рейнике.— Они мало что успеют.
— По векселям платят,— так же тихо отвечает Шелленберг.— Я их заставлю работать, черт подери!
Рейнике глубоко затягивается и, сложив губы дудочкой, выпускает дым. Струйка уносится к потолку, и золоченым плафонам и люстре. Высокий потолок... Белые стены, длинные спинки кресел, безбрежный стол... Здесь, в этом зале, год назад генерал фон Бентивеньи неожиданно зачитал декрет, которым Рейнике присваивался ранг бригаденфюрера. Здесь его поздравляли, пророча стремительный взлет...
«Вечером уеду,— думает Рейнике и, веселея, оглядывает склоненные головы офицеров.— Скрипите перьями, мои милые. Торопитесь — ваш поезд тоже стоит у платформы. Только куда поедете вы?»
Шелленберг подвигает ему бочоночек.
— Стряхни пепел. Ты слишком задумался. О чем?
— О польках,— холодно говорит Рейнике.— Если верить молве, они сказочно милы.
— Странно.— с загадочной усмешкой откликается Шелленберг.— Ты говорил о женщинах, и я вдруг вспомнил жену Бергера Лизель. Ты знал ее?
— Нет.
— Кальтенбруннер отправил ее в лагерь. Она умерла. Знаешь, Рейнике, никак не могу отделаться от ощущения, что мертвые готовятся схватить нас, живых.
«Что он имеет в виду?» — думает Рейнике и проносит сигарету мимо рта...
28. Апрель, 1944. Париж, рю Пастурен — вокзал д'Остерлиц.
...А в Париже весна! Уличный воздух пахнет горько и пьяно — почками, нагретыми тротуарами, сохнущей краской отсыревших за зиму стен. Кое-где продают фиалки, крохотные, еще бледные, не вобравшие в себя солнца. И все же они хороши, одинаково хороши в руках девчонки и старухи и стоят недорого — всего несколько су. Жак-Анри покупает букетик: не для конспирации или сигнала — для себя.
«Букет цветов из Ниццы, та-та-там-та...» Это из какого-то романса, всплывшего в памяти. Жак-Анри встряхивает фиалки, поднося к лицу
— Из Иври, мадам?
— Нет, Курбевуа.
Северо-западная окраина, где живут в основном бедняки; до войны там селились апаши. В маленькие подпольные кабачки привозили богатых туристов. «Только для вас, мсье! Настоящий притон!» В кабачке апаши в белых рубахах с отложными воротничками пили анисовую и обнимали подруг. Туристы разглядывали их, как диковинку, им было жутковато. Апаши бранились, задирались, сверкали ножи, визжали женщины. Хозяин гасил свет и по темным переходам уводил гостей, рассовывая по карманам гонорар. «Скорее, господа! Сейчас прибудет полиция. Мерси, мадам; о, вы так щедры, мсье!..» В кабачке зажигали свет, и усталые участники спектакля смывали краску — актеры, металлисты, девчонки с фабрик, оставшиеся без работы из-за кризиса, они добывали франки не на перно, а на хлеб. Настоящие апаши жили незаметно, снимали целые этажи и быстро приращивали текущие счета во время предвыборных кампаний — после них они, как правило, переезжали в более солидные кварталы.
Курбевуа отдало свою молодежь маки.
— Доброго здоровья, мадам!
— И вам, мсье.
— Совсем весна.
— Дожить бы до лета, а?
Жак-Анри с фиалками у лица, стараясь не припадать на правую, ноющую ногу, бредет по широкой рю дез Архив, невыразительно застроенной и отличающейся лишь том, что справа, если глядеть от Сены, целый квартал занимают здания Национального архива.
Последние часы в Париже. Техник принес шифровки, короткие. «Марату. Берлин, Далем, Шварцен — Мюзаус-штрассе, 27, 2-й этаж,