Дом Для Демиурга. Том первый
Шрифт:
Герцог велел Саннио просматривать каждое письмо и пересказывать содержание. За пару седмиц секретарь привык выделять основное в письме любой длины, и на разбор у него уходило не более половины часа. В первый раз Саннио удивился, но Гоэллон только усмехнулся и коротко объяснил: "О важном не пишут открыто. Если же в письме содержится некий шифр, вы его не поймете". Юноша, обнаруживший, что невзначай повышен из секретарей в личные помощники, безмерно удивился. Его учили совершенно иному — что опытный прознатчик сумеет вычислить истинную суть письма, узнав о содержимом нескольких схожих посланий; что единственное спасение — незнание; что он не должен даже краем глаза касаться личной почты господина, потому что даже забытое можно вытянуть из памяти не пыткой, так особыми приемами.
Но — спорить с Гоэллоном мог только сумасшедший. Этим в доме герцога не занимался никто, даже ученики, которые в последнее время загадочным образом притихли и еще более непонятным манером принялись взрослеть на глазах. Менялось все — манера говорить, выражения лиц, форма и суть разговоров. Может быть, все дело было в вечерних беседах с Гоэллоном, но при них Саннио не присутствовал. Он перестал понимать, кем является и что ждет его в будущем. Господин сказал, что Саннио негодный секретарь и начал учить его на предсказателя — почти как троицу северян, но вот разговоров наедине он был лишен. Что в результате? Не секретарь, не предсказатель — но кто? Что будет весной, когда герцог закончит с обучением веселой троицы?
Осталось-то всего-ничего, две седмицы, и начнется первая весенняя девятина. В столице это еще, конечно, не весна, а только праздник начала нового года, но какую весну имел в виду герцог? И что вообще для самого Саннио начнется с приходом весны?
Вопросов было — море, глубокое и шумное, как в Убли, ответов — ни единого. "Нужно набраться смелости и спросить, — думал иногда юноша. — Не убьет же он меня…". Тем не менее, ни разу даже не попытался: слишком уж боялся услышать, что его отправят невесть куда, не ближе, чем учеников. Отличное будущее, вороны из него гнездо свей! Может быть, герцог Эллоны будет так щедр, что пожалует Саннио поместье и звание благородного человека. Какой-нибудь угол, оставшийся без хозяина. Фабье, например. Вместо Саннио Васты, безродного подкидыша, появится Саннио Фабье, на гербе которого будет паук и щит, а девизом — "Храним тишину". Хотя это, конечно, вряд ли — с чего бы такая щедрость? В какое-нибудь Агайрэ или Кертору отправится Саннио Васта, плохой секретарь, плохой предсказатель и вообще законченная бестолочь…
Свиток в белом с золотом футляре лежал на столе перед Саннио и очень ему не нравился. Таких секретарь еще не видел, хотя думал, что изучил все цвета и формы футляров, которыми пользовались в столице в этом году. Этот же — очередное письмо на имя герцога, — был иным. Дерево, белая эмаль, золотистая роспись. Непонятные печати — не воск, не смола, не сургуч; вместо герба — купол, увенчанный языком пламени. Привез письмо молоденький мальчик в обычной одежде, но постриженный, как церковник — челка до бровей, волосы чуть выше плеч и обрезаны ровно.
— Это вам, — протянул секретарь письмо герцогу. — Личное.
— Саннио, я не привык повторять дважды то, что было понято с первого раза. Вы читаете письма и рассказываете мне суть. Чем это письмо отличается ото всех прочих? Оно кусается? Царапается? Пищит, в конце концов?
— Нет, герцог.
— Так читайте, — Гоэллон качнул головой, не отрываясь от письма, которое уже почти час выписывал собственноручно.
Саннио поднял глаза к потолку, но на потолке никаких подсказок или советов не проступило. Впрочем, в девятину святого Горина, даровавшего людям способность обнаруживать воду где угодно, на потолке могла проступить разве что сырость. Если бы крыша вдруг начала протекать. Но крышу чинили и очищали от снега регулярно, так что потолок был чист и невинен. Даже ни единой трещинки.
Обстановка в кабинете тоже отказалась подсказывать и советовать. Резные панели из темного дерева молчали ехидно, серо-белый саурский ковер и пестрые гобелены — сочувственно, а обивка мебели — синяя, серая, черная — равнодушно. Саннио посмотрел на стол герцога — инкрустированная панель скорчила презрительную гримасу. Посмотрел на кресло у камина — камин, кажется, зевал во всю пасть.
"Докатился, — подумал секретарь. — С камином беседую. Ну, не с герцогом же, коли он молчит и пишет…".
Печати слетели, рассыпавшись кучкой бурого пепла, футляр раскрылся повдоль, и выпал лист бумаги, скрученный трубочкой. Бумага была огандская, дорогая — почти белая и с тиснением по центру. Саннио по привычке посмотрел на подпись и позорнейшим образом присвистнул, как беспризорник — впрочем, Гоэллон и на это не обратил внимания, все водил пером по туго натянутому листу ткани, периодически грыз уже растрепавшийся его кончик, смотрел за окно и вновь писал.
Его Святейшество патриарх Собраны. Собственноручно начертать изволил.
Саннио бездумно прижал ладонь правой руки к сердцу и, проникшись почтением перед писанием пастыря пастырей, начал читать, что же изволил начертать патриарх. Дочитав до конца, юноша начал сначала, и даже сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос привязчивую модную песенку. Нужно было остановиться, оторваться от свитка и пересказать суть послания герцогу, но глаза так и бегали от начала к концу послания и обратно.
— С вашим музыкальным слухом, мой дорогой Саннио, петь можно только будучи брандмейстером. Вместо пожарного набата, — вернул его с небес на землю голос герцога. Вообще-то слух у юноши был, да и голос не самый противный, но, надо понимать, не во вкусе Гоэллона. Саннио быстро закрыл рот. — Что вы там такое прочитали, что начали мычать недоенной козой?
— Простите, герцог. Ничего особенного. Просто его святейшество патриарх Собраны категорически отказывается участвовать в церемонии отречения. И еще пишет, что запрещает любому священнику любой епархии, входящей в Церковь Собраны, освящать этот обряд. Под угрозой отлучения.
Саннио внимательно смотрел на господина. Светловолосый герцог слегка склонил голову к плечу, как обычно, когда внимательно слушал; грыз кончик пера и улыбался. Юноша так надеялся, что Гоэллон хотя бы удивится — это же полное крушение всех планов, огромная беда и страшная угроза для учеников. Король не отпустит их без отречения! Что же теперь будет? Их арестуют и казнят? Стража придет в дом герцога и заберет Керо, Альдинга и Бориана в тюрьму?!
Господин даже бровью не повел. Как нарочно.
— А не соизволил ли патриарх объяснить свое решение?
— Соизволил, герцог. Он пишет, что отказ от имени родителей есть наигнуснейшее преступление перед Сотворившими и смертный грех, а потому не позволит детям погубить свои души. Как духовный отец всех верующих и так далее.
— Всегда любил отцов Церкви за последовательность и методичность, — улыбнулся Руи. — Сто пятьдесят лет назад это не считалось преступлением. Сто лет назад не считалось. В триста семьдесят третьем году, едва ли не в эти же дни, состоялось отречение Эдмона Гэллара, отец которого изрядно нагрешил перед короной. А в триста восемьдесят третьем году — извольте, смертный грех.