Дом Для Демиурга. Том первый
Шрифт:
На раскидистом дереве у развилки дорог висели три полуразложившихся трупа в красных мундирах Саура. У каждого на груди висела табличка. Саннио хотел бы проехать мимо, но герцог остановил коня и молча указал на корявую надпись "бунтовщик".
С почерневших раздутых пальцев капала мутная жижа. Воняло так, что юноша с трудом сдерживал рвоту. Он еще не видел мертвых так близко, и не представлял, что зрелище будет настолько омерзительным, но все же не мог отвернуться. Тесные штаны на трупах лопнули по швам, и из прорех выпирала позеленевшая плоть, больше похожая на заплесневелый
— Вот достойные плоды королевской предусмотрительности! — усмехнулся герцог, толкая один из трупов. — Внушает ли вам это зрелище радость, Саннио?
— Нет, — сдавленным голосом ответил секретарь.
— Почему же? Разве вы не верный подданный его величества? Неужели я укрыл под своим плащом бунтовщика и мятежника?
— Их надо похоронить…
— Ума лишились, драгоценный мой? Не знаете, что бывает с теми, кто хоронит казненных по королевскому указу?
— Нас никто не увидит! — Саннио оглянулся, дорога была пуста.
— И чем вы выкопаете три могилы? Шпагой? Руками?
— Ну… можно заплатить крестьянам?
— Чтобы повесили их. Очень умно, Саннио, я в восторге от вашей доброты. Пусть пара-тройка людей заплатит жизнью за соблюдение похоронных ритуалов. Ну что ж, поедемте искать добровольцев?
— Но что же делать?
— Оставить этих несчастных там, где они есть. Им уже, поверьте, все равно. Через несколько дней их снимут приставы и похоронят за счет казны.
— Тогда зачем вы мне все это показали?!
— Чтобы вам было о чем поразмыслить на досуге.
— Безмерно вам благодарен, герцог!
Юноша затравленно оглянулся. Больше всего ему хотелось пришпорить кобылу, хоть герцог и объяснил ему, что без крайней нужды так поступают только никудышные всадники, и умчаться прочь, куда глаза глядят, а там уж будь что будет. Он не сомневался, что герцог догонит его и устроит такую выволочку, что лучше бы и на свет не рождаться, а то и вовсе прибьет за дерзость.
Саннио было все равно, убьет ли его Гоэллон на месте, выгонит вон прямо на дороге или по возвращении в Собру. Он устал. Устал от дороги, от смрада, от картин запустения и разорения, от ненависти, которой полнились взгляды крестьян; от бесконечных подначек герцога и его невозможного, нестерпимого цинизма. Он с омерзением смотрел на вонючие трупы, на господина, который, казалось, наслаждался и запахом, и отчаянием на лице секретаря.
Кажется, в курсе обучения в школе мэтра Тейна были пробелы. Существенные пробелы. Созерцание трупов казненных в процесс обучения, увы, не входило…
За спиной сыто каркали вороны, сидевшие на соседнем дереве. Юноша не стал оглядываться: он знал, что и там увидит ровно то же самое. Птицы то садились на деревья, то взмывали в воздух, когда их кто-то тревожил. Светлое дневное небо было испещрено черными точками. Дневной свет достиг пика, тепло разогнало туман, и далеко впереди были видны все те же стаи воронья.
— Не глупите, Саннио, — тихо сказал герцог, перехватывая поводья кобылы секретаря и отъезжая от злополучного дерева. — Вы сделаете то, о чем будете жалеть уже к вечеру.
Первый порыв прошел, и юноша уже сам понимал, что валяет дурака. Ему некуда было деваться: ни денег, ни подорожной; к тому же он не сомневался, что дорога пуста и спокойна только днем, а по ночам недавние мирные землепашцы выходят, чтобы поживиться за счет проезжающих, и одинокому юнцу в богатом платье делать на ней было нечего. Да и не герцог был виноват в том, что какие-то люди повесили на придорожном дереве других людей, и все это так омерзительно выглядит и еще хуже воняет.
В молчании они проехали вдоль всей дороги. Всего Саннио насчитал два десятка повешенных. Среди солдат попадались и крестьяне, судя по добротному платью — деревенские старосты. После очередного дерева юноша понял, что его отпустило. Трупы были все так же ужасны, над деревьями все так же кружилось разжиревшее за несколько дней воронье, с довольным карканьем взмывавшее вверх при стуке копыт, и по-прежнему нечем было дышать, но обоняние притупилось, а глаза устали разглядывать однообразное зрелище.
Теперь ему было предельно стыдно за свое поведение, за глупость и дерзость. Нужно было просить прощения, но как — он не знал. Начни Саннио извиняться так, как его выучили в школе, Гоэллон бы мгновенно вскинул руки и приказал секретарю молчать, а других слов и интонаций юноша не знал. Постоянные танцы вокруг черты, отделявшей его от господина, свели бы с ума кого угодно, недостаточно тупого для того, чтобы следовать одной манере поведения: подчиняться и извиняться, выполнять распоряжения и носить на лице маску нерассуждающей покорности. Герцог то приближал его к себе, то отталкивал назад, на положенное секретарю место, и от всего этого хотелось забиться в угол, как в приюте, и хорошенько выплакаться.
— Мое поведение было неподобающим, — сказал он наконец. — Я прошу меня простить и обещаю, что впредь…
— Ох, да бросьте! — герцог отпустил поводья и махнул рукой. — Ваше поведение было вполне естественным для вашего возраста, опыта и ситуации. Поймите одно: в жизни существует множество отвратительных вещей, с которыми мы не в состоянии ничего поделать. Однако ж, это не дает нам повода жить так, словно этого вообще нет. О подобном нужно хотя бы знать, а еще лучше — увидеть воочию.
— Зачем?
— Чтобы не быть ребенком, который накрывается одеялом и верит, что весь мир подобен уютному теплу его кровати. Чтобы, принимая решения, представлять себе их последствия не по книгам и фантазиям… — Гоэллон отвернулся, не договорив, и Саннио заподозрил, что герцог хотел бы показать трупы и воронье вовсе не ему, а кому-то другому.
Под вечер они приехали в большой поселок у главной дороги. В отличие от придорожных деревень, он не был разорен. Видимо, армия прошла мимо, не причинив ущерба. Здесь было целых три постоялых двора, — поселок кормился за счет проезжающих, — но каждый был переполнен. Как Саннио ни старался договориться о двух комнатах, владельцы постоялых дворов только разводили руками и говорили, что даже благородные господа ночуют внизу, в общих залах, потому что все комнаты заняты. Только за тройную плату секретарь ухитрился добыть отдельную комнатушку.