Дом для изгоев

========== Пролог ==========

Меня зовут Мирон Иншаков, и я очень плохой человек. Почему плохой? Потому что я привык оценивать себя объективно. Жизнь не баловала меня с самого детства, и я, чтобы выжить, научился скалить зубы в ответ.

Я появился на свет долгожданным ребёнком… Ровно до того момента, когда моя так называемая мать успела рассмотреть меня. Говорят, что матери дорого любое её дитя. Не знаю. Я не из таких. Мне не повезло. Я родился калекой и уродом. Одна нога короче другой, на спине – заметный горбик, и – внимание, бонус – родимое пятно на пол-лица мерзкого кирпичного цвета.

Моя мать была в ужасе. Дело в том, что родители мои были людьми весьма состоятельными, и отец

мечтал о наследнике. Первыми в семье родились две девочки – вполне себе хорошенькие и здоровенькие. Но отцу нужен был мальчик… и мои родители упорно над этим работали. Но третья беременность всё не наступала, хотя на взгляд врачей всё было в порядке. Лет пять всё шло по заведённому кругу – врачи, клиники, анализы… а потом желанная беременность всё-таки наступила. И когда УЗИ показало, что теперь наконец-то будет мальчик, то радости моего биологического отца не было предела. Он заваливал мать дорогими подарками, выполнял любой её каприз… А потом родился я. Представляете всю глубину проблемы? Отец бы во всём обвинил мать, он, как и абсолютное большинство мужчин, был уверен, что всё дурное ребёнок получает не от него. А чем это могло кончиться… Богатый бизнесмен, поднявшийся в начале девяностых и сумевший сохранить своё богатство и положение, был человеком с очень богатой фантазией… В этом плане я пошёл в него.

Так вот, узрев меня, мать потеряла хладнокровие только минуты на две. А потом чётко и спокойно озвучила сумму, которую готова была отдать бригаде принимавших роды медиков, если рядом с ней появится другой младенец. Нормальный.

Сумма была запредельной, но матери вполне по силам – я уже отметил, что разного рода дорогущих эксклюзивных украшений у неё была тьма тьмущая, отец от неё отчета никогда не требовал, и, подарив очередную драгоценную безделушку стоимостью в «Роллс-ройс», тут же о ней забывал. Ему были неинтересны женские цацки.

Как я уже отметил, сумма была запредельной для нищих бюджетников, а дело было в конце девяностых, и бригада дрогнула. На счастье матери и моё несчастье, за полчаса до неё родила какая-то несовершеннолетняя девчонка. Как раз мальчика. И отказ от нежеланного младенца написала недрогнувшей рукой сразу же.

Дело было вечером, палатная акушерка была единственной, кроме бригады родовспоможения, кто видел отказного младенца, юная маман же на него даже посмотреть не пожелала… С палатной акушеркой, естественно, пришлось делиться… И она тоже дрогнула. Так в кроватке отказника оказался я, а подкидыш-кукушонок отправился в ВИП-палату, где приходила в себя после родов мать. И все участники истории предпочли об этом забыть, как им казалось, навсегда.

Я проделал весь путь отказного ребёнка. Дом малютки, дошкольный детдом, школьный детдом… Я очень рано научился ощущать чужую брезгливость… и даже, вспоминая об этом, не особо винил персонал. Я был не просто некрасив. Я был безобразен. Родимое пятно, похожее на мерзкую, присосавшуюся к лицу жабу, уродовало меня непоправимо. Сделать пластику? Я вас умоляю… Во-первых, я был слишком мал, а во-вторых – пятно ничем моей жизни не угрожало, и государство не собиралось на меня тратиться. Потенциальные же усыновители при виде меня недовольно кривились, не скрывая своих эмоций, а сверстники начали дразнить… А я… я хотел, чтобы меня полюбил хоть кто-то… Я так страстно хотел этого в детстве… Только вот в ответ всегда получал насмешки, брань, презрение и брезгливость… В лучшем случае – безразличие. Сначала я терпел. Потом начал огрызаться. Потом понял, что драка – не лучшее средство для того, чтобы меня оставили в покое, и начал пакостить исподтишка. Да, я был уродом и калекой, но мозгами меня Бог не обидел, и застукать меня на горячем было невозможно.

Скоро до сверстников дошло, что пакости, которые я подстраивал своим врагам, приключаются

с ними не случайно. Мне попробовали устроить «тёмную». Угу, щазз… Читали, наверное, что горбуны отличаются большой физической силой? Так вот, в моём случае эта информация правдива на все сто. Так что пострадал в этой разборке отнюдь не я.

Последующие годы в детдоме я провёл относительно мирно – до сверстников наконец-то дошло, что лучше оставить меня в покое. А на насмешки, если они не переходили определённых границ, я не обращал внимания – шкура у меня была дублёная. Как и на кличку Квазимодо. На правду не обижаются. А желание быть любимым и нужным я загнал глубоко в самый дальний уголок души и решил, что больше никто никогда не увидит моей слабости. Никто и никогда.

А потом я вырос, и пора было покинуть казённый дом, так и не ставший мне родным…

Собственно говоря, из-за моей хромоты и горба меня ждал дом инвалидов, но… Во-первых, я в жизни не болел, даже не чихнул ни разу, во-вторых, руководство дома инвалидов вовсе не жаждало меня видеть… Воспитатели наши тоже дураками не были и, несмотря на то, что я не попадался, многое подозревали. К тому же с годами моя внешность лучше не стала, скорее уж наоборот. Так что в восемнадцать лет меня выпихнули во взрослую жизнь, оделив от щедрот государства комнатой в разваливающемся бараке с соседями-пьяницами.

Но я был рад и этому, как и возможности наконец-то жить одному и самостоятельно. После школы я окончил промышленный колледж, стал сапожником, и вообще, умел многое. Руки у меня были ловкие, и я надеялся, что сумею прожить…

Я устроился на работу в небольшую мастерскую по починке обуви на грошовую зарплату, соседей-алкашей построил так, что они лишний раз и дыхнуть боялись в моём присутствии… и был почти счастлив. Работал я хорошо, и если поначалу потенциальные клиенты опасались меня, то качество моей работы и возможность сэкономить сделали своё дело. Обувь в починку носили в основном пенсионеры, а я умел реанимировать даже еле живые опорки. К тому же кроме меня в мастерской работал только один человек – сильно пьющий мужичок неопределённого возраста Жора… и он меня лишний раз не задевал. Так что я действительно был почти счастлив и вполне смирился с тем, что мой удел – одиночество. Я слишком хорошо понимал, что меня – такого – никто и никогда не сможет полюбить, добрые Настеньки, способные полюбить чудовище, бывают только в глупых детских сказках. Мне было очень больно осознать этот факт, но я навсегда распрощался с глупой детской мечтой, решив, что у меня есть только я, и больше надеяться и рассчитывать не на что.

Я редко выходил на улицу – только на работу и в магазин, дома смотрел телик, читал книги, зависал в Сети… Мне нравилась эта анонимность, на аву Вконтакте я поставил фотку скромного паренька в очках – не красавца, не урода… Обычного. И с наслаждением переписывался с теми, кто принимал эту фотку за реальность. Я шутил, был остроумен, и со мной довольно охотно общались. А я умело не доводил это общение до предложения встретиться в реале.

В общем, этот период моей жизни можно назвать спокойным и почти счастливым. А кончился он, когда в нашу мастерскую пришёл Зиновий Алексеевич Скокарев. Иногда боги улыбаются даже таким, как я.

Этот невысокий щупленький пожилой мужчина, одетый чисто, но бедненько, с заплатами на локтях старенького, серого в полоску костюма сдал в починку ботинки и долго наблюдал за моей работой. А потом подошёл ко мне, пользуясь тем, что Жора отвлёкся, и шёпотом сказал:

– Руки у тебя ловкие, а ты тут в навозной куче сидишь… Заработать хочешь?

Я ему чуть с разворота не двинул, предположив что-то нехорошее, но щупленький пенсионер посмотрел на меня так, что я сразу понял – дело не в нездоровом интересе к уроду и калеке. На меня глянул хищник – не мне, шавке подзаборной, чета. И я, мрачно сглотнув, коротко сказал: