Дом и война маркизов короны
Шрифт:
Люди всегда недовольны сущим, такова уж их несовершенная природа. Ну так ведь и не боги! Хотя и у богов бывают позаимствованные от людей несовершенства: буйным цветом живет в них зависть, ненависть, страх, желание обмануть — природу, людей и себе подобных… А у человека, вдобавок, век короток, память коротка, алчность же необъятна, впору богам!
Взбунтовался город Тулум, из приграничных самый близкий к Гнезду. Стал он частью удела и Империи недавно, лет триста тому назад, вырос почти на скалах из грязного и вонючего селения миронов, и до сих пор из этой каменистой почвы не до конца выкорчеваны корни недовольства и измены. Маркизы не жаждут чужих земель, но те плоскогорья, что острым клином вдавались в земли удела, все равно никому не принадлежали, ни Империи, ни соседнему королевству Бо Ин… Пришлось принять решение и себя обезопасить, слегка перекроив рубежи… Надежны стены города, умеренны налоги,
— Ты бы запахнула накидку? Кружева-то горло не согреют…
— Нет, нет, мне с открытым свежее. Мне не холодно, честно! Хогги, хочешь, я приколдую неслышимость вокруг стола? Это быстро.
— Да я и так уже почти шепотом, оставь как есть…
… Подавить бунт глупцов одною военною силой — легче легкого, с этим справится любой из сенешалей, да что сенешаль — каждого-любого полковника можно назначить старшим в этом походе — почти без потерь зальет городские веси чужой бунтовщической кровью. Но корни, те самые зловредные корни мятежа и измены, останутся на месте, и пуще того: только напитаются пролитой на них кровью простецов… В одном месте об колено сломал бунтующих, в другом, в третьем… Этак, не успеешь оглянуться — к одной большой и вечной войне на внешних границах, добавится еще одна, против своих же подданных… Но и сдаваться на угрозы и вымогательства бунтовщиков никак нельзя: поддашься — все заполыхает окрест, все увидят, что власть ослабла и отныне кусать ее легко… Вот поэтому, пока все тихо и мирно в уделе, пока не повалили сквозь юго-восточные заграды по зимнему насту бесконечные орды варваров и кочевников, есть смысл и необходимость — ему, повелителю края маркизу Короны — лично уладить недоразумения с бунтовщиками. Чтобы они видели не только армии, но и воплощенную власть, ту, высшую, которой можно поклониться, которой можно пожаловаться и от которой не зазорно принять взыскание… а той, в свою очередь, не зазорно спуститься к малым сим. Население в очередной раз увидит, что власть справедлива и милосердна, что сажают на… гм… что строго наказывают только зачинщиков и непосредственных участников мятежа, и что все остальные отделаются умеренными взысками, денежными либо натуральными… И надолго запомнит: хочешь избежать ненужных потерь из своего кошелька — будь бдителен, словом и делом подтверди верность Империи; самому ведь не надо драться, ты сообщи вовремя…
— Какой кошмар, Хогги! У моего отца тоже бывали, как я припоминаю, какие-то дрязги с вассалами, но я никогда не предполагала, насколько все это… То есть следует одних науськивать на других, стравливать и заставлять следить друг за другом? А несогласных… карать…
— Ты прирожденная государственница, мой птерчик, ты все схватываешь на лету.
— О милосердные боги! Какое чудо, что я не мужчина!..
— А я-то как этому рад!
— Как хорошо быть женщиной, вдали от… Но хоть польза от этого твоего похода — будет людям? Подданным твоим?
— Нашим с тобой подданным, нашим. Ну какой же это поход? — через три-четыре дня вернусь. Да, выйдет польза. Почти все из них будут жить долго и относительно счастливо, в тепле, в уюте, семьями, с буднями и праздниками. А еще лет через двести-триста земли те навеки забудут, что когда-то лежали вне удела и Империи. Так что считай сама: четыре дня… пять кладем на поездку туда-сюда, и, вдобавок, на обратном пути я к матушке заеду на денек, проведаю ее, приглашу на праздник. И как раз к празднику — я дома. Это даже и хорошо, что я уеду и отвлекусь, не то меня любопытство сгрызет — что ты там такое придумала?
— Ой, Хогги, какой же ты хитрец… Ладно, езжай, не то я вот-вот разревусь ящерной коровой на все Гнездо. Береги себя, а уж я буду неустанно молиться богам!
— Доверь лучше это отцу Скатису, а сама побольше гуляй, хорошо кушай, не простужайся, готовь праздник, приглашай гостей. Впрочем, пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу.
В устах ее супруга эта обычная вассальная вежливость была самым нежным и проникновенным, что только можно было вообразить, зная крутой нрав Хоггроги Солнышко, истинного маркиза Короны, да и это он
— По коням! Марш!
Хоггроги все рассчитал заранее… Вернее, отец научил его, делом и словом, как проще и лучше поступать в подобных случаях: бунтовщики уже оповещены, что его светлость лично подступит к стенам города и что его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко пребывает в великом гневе на вероломство и непокорность горожан! Но не всех горожан, ибо подавляющее большинство из них сами обмануты ядовитыми речами и лживыми обещаниями, отнюдь нет! Он гневается только на ловких прощелыг, тех немногих, которые вознамерились согреть свои нечистые руки о чужой пожар и при этом живым щитом выставили перед собою простых и ни в чем неповинных людей. Его светлость накажет всех, всех до единого, злоумышленников и обманутых! Однако тяжесть наказаний неодинакова получится: одних проникновенным словом пристыдит — и на том довольно, а с других повелит шкуру заживо содрать! Кто из горожан по какую сторону окажется — это уж кому как повезет, но, главное, кто сам для себя что выберет. Заранее.
И пока посеянные лазутчиками слухи дадут побеги, всходы, оба выбранных для усмирения полка, зеленый и горный, укрепленные личной дружиной Хоггроги, не спеша, к исходу второго дня, прибудут на место. Заграды же на том направлении, между рубежами и Тулумом, утроены и приведены в полную боевую готовность, чтобы не было бунтовщикам подсобы из-за невысоких вражеских гор.
Хоггроги опустил поводья, вороной конь его, Кечень, идет почти шагом, потряхивая гривой в такт флейтам… Да, Хоггроги решил распробовать то, к чему всю предыдущую жизнь был равнодушен: музыку. Отец его любил и песни, и поэзию, но также все громадное хозяйство своего удела знал до тонкости. Хоггроги неплохо разбирается в деньгах и в запасах солдатских порток и, пожалуй, уже не хуже отца, а вот с поэзией, чистописанием и прочим — гораздо слабее… Это позор для рыцаря. Что ж, надо пробовать, надо учиться. Буланого отцовского коня Дымка на веки вечные лишили седла и уздечки, дали ему счастливую и почти вольную жизнь на самых лучших пастбищах, до конца его дней, а с музыкой так ведь не поступишь, музыка помогает войскам двигаться и действовать единой волной, музыка утешает воинов и развлекает их в походе… Ее следует сделать своею, а для этого — надобно знать и понимать.
Неподалеку от Хоггроги, в десяти локтях за ним, в телеге, запряженной парою грузовых лошадей, сидят и играют полковые музыканты, один с бубнами, двое с флейтами… Вообще говоря, музыкантов гораздо больше, они есть и в дружине, и в каждом полку, но хватит и троих, ибо маркизу претит лишний шум… Зато флейты ему неожиданно понравились. Когда он понял это, первым побуждением вспыхнуло — приказать умолкнуть громыхале-бубнисту, чтобы не раздражал своими звяками и стуками, но Хоггроги не любил поспешных решений, вот и здесь не прогадал: стоило лишь вслушаться повнимательнее, как выяснилось, что тот, на бубне который, помогает этим двум флейтистам держать слаженную музыку.
— Марони…
— Да, ваша светлость!
— Тебе не кажется, что эти бубны и стуки — то же самое для дудочников, что весь оркестр для идущего строем полка?
— Как это? Я… н-не совсем, ваша светлость… Не понял, ваша светлость.
— Эх… Ну… сам не знаю как сказать. Тебе нравится? — Маркиз, не оборачиваясь, качнул затылком в сторону телеги.
— Пожалуй да, ваша светлость. Только тихо играют, и музыка, не сказать чтобы весела.
— Это оттого так, что я попросил их не марши играть, а светскую музыку.
— Так она и на танцевальную не похожа. Тихая слишком. Но пусть все будет, как вы скажете, а не…
— Хорошо, умолкни и не мешай. Скачи-ка ты лучше вперед, да выясни, кто там из зеленых подковы роняет: видишь? — Маркиз указал пальцем в пыль. — Если они так и к зимним походам подготовятся, то я не с Тулума, а с них шкуры посдираю. Разберись, а доложишь позже, сейчас я занят.
Когда приходит пора сну и отдыху, Хоггроги засыпает мгновенно: только приклонил голову на подушку, либо на седло — уже будят: пора вставать. Дома, в замке, он храпит, в походе — никогда. Вот бы узнать — почему это? Впрочем, и дома храп его супруге не мешает, когда он у нее в покоях спит. Она уверяет, что так ей даже спокойнее. Но все же Хоггроги честно старается, чтобы Тури вперед уснула, иногда это ему удается, иногда нет… Первый день похода показался маркизу весьма удачным: вроде бы… где-то как-то… но — начал он постепенно понимать радость, исходящую от музыки. Главное здесь — выносливость, стоит лишь представить, что музыка за спиной это неизбежность, вроде стука дождя по стенкам шатра, как терпеть ее становится легко, а там глядишь — и приятное нечто проклюнулось. Голос у флейты нежный, как у Тури, когда она его жарко обнимает… Ох…