Дом имени Карла и Розы

Лойко Наталия Всеволодовна

Сейчас Варя совсем не чувствует себя артисткой. Не поднимая глаз, она бормочет:

— Чего там хитрить… На Сухаревку снесла…

— И ты не поперхнешься таким супом?!

В тех случаях, когда тема разговора не только не позволяла вести его в шутливом тоне, но и требовала некоторого пафоса, Татьяна становилась почти косноязычной:

— Считаешь, можно без ниток?

— Чего без ниток?

— Армию обмундировать. Каждая утаит по катушке, а Колчак..

До Вари словно издалека доходили фразы о том, что фабрика теперь своя, не хозяйская, что фабричное добро общее; если тащить, то у своих, у тех же рабочих, у красноармейцев. Она куталась в платок, скрывая озноб. Позабыв

про суп, который мог выкипеть, не беспокоясь даже о том, какие неприятности ей может доставить вмешательство Дедусенко, она мучилась мыслью: что бы сейчас подумал о ней один из красноармейцев?

Варя нарушила молчание неожиданным вопросом:

— Правда, что вы записались в партийные?

— Правда.

— А верно… верно, что теперь не время для чувств?

— То есть как это теперь не время? Теперь?

Выслушав негодующую, но опять-таки довольно косноязычную отповедь, Варя долго молчала. Затем встала, подошла к комоду, достала завернутую, хранимую в чистой тряпке горжетку, встряхнула ее, чтобы мех выглядел лучше.

— Берите!

— Мне? С ума сошла.

— Вам. То есть всем. Вы же сами записывали в кружок, чтобы спектакли ставить. — Пытаясь побороть смущение, Варя изысканным — так она полагала — жестом набросила на плечи горжетку. — Можно играть графинь.

Нельзя было недооценить Варин порыв. Незаметно, как бы между делом расспрашивая о ней на фабрике, Татьяна узнала и о «шикарной» обнове, приобретенной в надежде завоевать чье-то сердце…

— Осуждаете, что не продала? Это же не катушки. Не берут! Это предмет роскоши.

Татьяна не сумела сдержать улыбку.

— Эх ты, графиня!.. Прячь в комод. Важно, чтобы ты поняла.

Тем временем Ася занимала Шурика. Вначале они поссорились из-за того, что он отверг предложенную ему книжку. Когда-то Ася зачитывалась ею. «Моя первая священная история», подаренная бабушкой, блистала яркой обложкой, имела множество иллюстраций.

— Не люблю картинок!

— Врешь!

Мальчик оттолкнул книгу.

— Это здесь врут! Поповские враки.

— Не буду я занимать тебя.

Однако вид священной истории напомнил Асе, что надо быть милостивой к заблудшим душам. Кроме того, ее тревожил разговор, происходящий за стеной. Пожалуй, лучше не ссориться.

— Ну, ладно… Я расскажу тебе про мальчика, который заблудился и попал в волшебную страну.

Захлебываясь, вращая горящими черными глазами, Ася вела вдохновенный рассказ, все более завораживая своего слушателя. В сказке особенно захватывающим был миг, когда в конце своих скитаний мальчик очутился перед входом в страну чудес, откуда доносились тончайшие ароматы колбас и пирожков, растущих прямо на деревьях. У самого входа возвышалась гора гречневой каши. Голодный маленький путник, упав на колени, прильнул ртом к подножию горы…

Тут Ася не пожалела красок: каша оказалась не рассыпчатой, сваренной из поджаренной крупы, а нежной, жидковатой, теплой. Густо промасленную размазню можно было прямо втягивать в себя. Ляжешь, ткнешься в нее лицом и тянешь…

Сила искусства была потрясающей. Шурик, до сей поры деликатно не интересовавшийся хозяйским супом, повернулся к нему как заколдованный. Не пришлось Асе досказать сказки. Она налила полную тарелку, распорядилась:

— Садись!

Когда взрослые вошли, было поздно решать, что делать со злосчастным супом: дети уплетали по второй тарелке.

Варя потянула за рукав опешившую мать Шурика.

— Пусть. Не выливать же…

Татьяна сказала, что считает необходимым вмешаться в судьбу Аси, и приказала найти письмо из Наркомпроса. Ася взглянула на Варю, убедилась, что спорить нельзя, и стала рыться в шкатулке. Шкатулка была большая, полированная. В ней, кроме всего, хранились лучшие Асины рисунки — про гномиков, про Снегурочку. Шурик потянулся было за ними, да получил отпор:

— Не любишь картинок, не лезь!

Асю смущал покорный вид Вари, а то бы она и Шуркиной матери что-нибудь сказала. Что-нибудь вроде того, что нечего всюду совать нос, что чужие дети ее не касаются… Она даже представила себе, как отбрили бы такую тетку оборвыши, кормящиеся возле Сухаревой башни.

На дне шкатулки лежал конверт с траурной каймой. В таких конвертах знакомым посылались письма, сообщавшие о смерти Асиного отца. Тут же нашлось письмо Наркомпроса.

Шурик потянулся, желая разглядеть марку на конверте. То была первая почтовая марка, недавно выпущенная новой властью. Синяя, ценой в 35 копеек. На ней была изображена рука с мечом, разрубавшим цепи.

Отведавший бараньего супа Шурик повеселел и порозовел. Ася невольно залюбовалась им — худеньким, остроглазым. Улыбка приоткрыла его зубы, видно, недавно прорезавшиеся на смену молочным, еще по-детски в зубчиках, как почтовые марки.

— Мама! — восторженно прошептал Шурик. — Папа же про эти марки говорил… Обещал, что скоро выпустят революционные. Давай пошлем ему.

— Не хватай! — словно взбесилась Ася. — Не твое.

Она размахнулась и дала мальчику тумака. Ошеломленный, тот заревел не сразу, а потом никак не мог успокоиться. Трудно было понять, чем он обидел эту сумасшедшую девчонку. Кто мог знать, что Асе показалось, будто Шурик похвастал тем, что у него есть отец и мать.

Татьяна Филипповна сказала Варе: «Видишь?» Варя поняла это так: «Вот что значит таскать детей на Сухаревку».

К Асе Татьяна Филипповна обратилась уже после того, как завязала всхлипывающему сыну башлык.

— Во вторник в школу не ходи. Жди меня.

Ася снова взглянула на Варю и снова прочла в ее глазах, что спорить нельзя.

В Наркомпросе

Шаги. Шаги… Тишина раннего утра сменилась гулом многих шагов. Не только тротуары, но и мостовые во власти пешеходов. Почти не слышно трамвайных звонков, скрипа извозчичьих полозьев, гудков автомобилей. Москвичи преодолевают расстояния между местом жительства и местом работы пешком. Как и все, деловой походкой шагает Татьяна, рядом с ней покорно семенит Ася. Покорно не только потому, что она побаивается своей спутницы в мужских сапогах, но и потому, что в Наркомпросе, по уверению Вари, ее, Асю, ждут всяческие блага. Ложась вечером на боковую, они обе помечтали вслух о том, как сотрудники школьного отдела взглянут на письмо, затем на Асю, всполошатся и спросят, что ей нужней: валенки или талоны в детскую столовую? Как-никак Асина мама была почти что школьный работник.

С Крымского моста Ася увидела четырехэтажное, с большими окнами здание бывшего императорского лицея, переданное Неродному комиссариату просвещения около года назад, когда вместо Петрограда столицей стала Москва. В это здание она приходила с мамой…

— А знаешь, что было прежде в этом доме? — поспешила спросить Татьяна, видя, как поникла Ася.

— Знаю. Подумаешь!..

— А знаешь, какой был первый приказ Луначарского, когда Наркомпрос переехал сюда? — Татьяна, взяв Асю за плечи, заставила ее прибавить шагу. — В подвале-то жили люди, низшие служащие лицея: дворники, прачки, всякая прислуга. Нарком распорядился всех их переселить в верхние этажи.