Дом Кёко
Шрифт:
Добропорядочная семья в полном составе, поглощая красную фасоль со льдом, с неприязнью смотрела на Сюнкити. Наклеенный у глаза пластырь пугал девочек.
Семья состояла из бедных по виду супругов, явно служащих, и двух смирных маленьких дочек. Дочки, чтобы ледяная крошка не просыпалась, ели, одной рукой придерживая горку. Худой глава семьи, собираясь защищать семью от нападения, украдкой посматривал на гэта [21] Сюнкити, который сидел на стуле, широко расставив ноги. Девочки же следили, чтобы не поранить губы неприятно блестевшими тонкими жестяными ложками, которые быстро двигались у них в руках.
21
Гэта —
Раздвинув шторки над дверью, появился новый клиент. Крупный высокий мужчина, грубая рубашка расстёгнута на груди, кирпичного цвета лицо блестит от пота, волосы коротко острижены.
Бесцеремонно громко спросил у девушки:
— Отец дома?
— Его нет.
— Врёшь!
Он быстро направился вглубь лавки. Девушка проводила его взглядом и, расталкивая стулья, приблизилась к Сюнкити, шепнула на ухо:
— Ростовщик. Как папаша на велогонках проигрался, всё улаживают.
В глубине лавки завязалась громкая перебранка, слышались фразы: «Ну нет у меня», «Разнесу твою торговлю!». Сэйитиро и Сюнкити переглянулись. Семейство спешно расплатилось и покинуло лавку, из посетителей остались только они.
Шёл отчаянный спор, внутри было тесно, поэтому тучный папаша в шерстяном набрюшнике и кальсонах, намереваясь выпихнуть ростовщика, вышел к витрине, и там пререкания продолжились. Папаша покраснел от злости, смахнул со стола посуду, обругал ни за что дочь.
— Не вернёшь — убью! — бросил ростовщик. Он ещё раз осмотрелся, содрал в отместку со стены календарь с красотками, разорвал его в клочки и ушёл. Папаша тяжело дышал.
— Да, настроение сегодня паршивое, закрываемся. Простите, господа, сегодня мы уже закрыты.
Дочь сразу задёрнула шторки и занялась уборкой. Взглядом подала знак Сюнкити: «Жду». Он ответил кивком и поднялся. Приятели вышли на улицу, прошли несколько шагов и, толкая друг друга плечами, громко расхохотались. Божья помощь и впрямь существует. Через полчаса, не позже, Сюнкити окажется-таки с девушкой в постели.
Сюнкити всё ещё смеялся, когда Сэйитиро расстался с ним на станции.
— А где Нацуо? — спросил вернувшийся со службы отец.
— И сегодня на целый день затворился у себя в мастерской, — ответила мать.
В глазах обоих немолодых уже супругов читалось то ли волнение, то ли растерянность. До сих пор они не считали странным, что у них родился такой ребёнок. Из двух старших братьев Нацуо один стал служащим, другой — инженером. Старшая сестра вышла замуж за сына директора банка. И вдруг в буржуазной семье Ямагата неожиданно, без всяких к тому оснований, появился человек искусства.
К тому же Нацуо от рождения не отличался идеальным здоровьем, но и болезненным не был, в частности не страдал от малокровия. Поскольку у родителей в предках не водилось сумасшедших, сифилитиков или инвалидов, то и Нацуо совсем не походил на жалкого художника из какого-нибудь венского поэтического клуба конца девятнадцатого века. В глазах общества он был из «счастливых принцев» со свободным воспитанием, методы которого не могли заинтересовать психоаналитика.
Однако чем-то он всё-таки выделялся среди братьев. Родители не могли уловить столь тонких различий, поэтому долгое время наблюдали за ним с чувством, похожим на страх. Нацуо был по-настоящему нежным сыном,
Настоящей загадкой было, почему в буржуазной семье Ямагата, в насквозь буржуазном доме вдруг родился художник. Появился человек, равнодушный к материальным предметам; среди людей, живущих исключительно отношениями между человеком и обществом и не сомневающихся в своём образе жизни, оказался тот, кому с рождения было предначертано наблюдать, чувствовать, рисовать! Это стало неиссякаемой темой разговоров между родственниками, но в конце концов все сошлись на удачном слове «талант».
Всем понятно, что необходимо делать станки, строить дом или готовить еду. Но зачем создавать то, что уже существует, — яблоко, цветок, лес, вечернее солнце, птиц, маленьких девочек, — это было вне понимания семьи. Более того, рисование не просто бессмысленно повторяло, а настаивало на праве собственного, нового существования, стремилось присвоить уже существующее. Если Нацуо болен, то позволим ему в утешение заниматься этим. Однако у Нацуо был здоровый организм: ни сумасшествия, ни туберкулёза.
Что до некоторой трудноуловимой мрачности, которую таит художественный талант, — тут нюх обывателя не проведёшь. Талант — это судьба, а судьба в большей или меньшей степени — враг буржуазного уклада. Строить жизнь только на основе того, что дано при рождении, — удел женщин и аристократов, а никак не мужчины из добропорядочной семьи.
Всмотреться, прочувствовать, изобразить. Претворить этот живой, трепещущий мир в чистый, созданный красками и формой, неподвижный объект. Это пугало, но Нацуо не боялся. И родители, сначала ужасавшиеся, приняли мнение людей, успокоились при слове «талант». Но всё-таки им по-прежнему было страшно. Ведь он смотрел на вещи, и что-то же ему реально виделось!
Боковым зрением Нацуо ловил малозаметные отличия, но с детских лет не замечал какой-либо дисгармонии в окружающем его мире. И не мог представить себе, что в глазах других людей всё может отражаться по-иному. В милых манерах Нацуо определённо было что-то будившее в людях потребность его опекать. Когда ему было лет двенадцать, одна женщина, которая увлекалась физиогномикой, сказала:
— Такие черты лица у одного из миллиона. С этим мальчуганом нужно обращаться бережно, как с хрупким стеклом. Не стоит его воспитывать. Какие у него замечательные, чудные глаза. Этот пристальный взгляд защищает его хрупкость. Не будь этого, он бы в детстве, года в четыре-пять, исчез бы, как росинка. Чувствуется, что он из другого, не нашего мира, словно ангел. Мальчик — настоящая драгоценность, поэтому его должны ценить окружающие и сам он должен себя беречь.
Это было великолепное, но одновременно и дурное предсказание. Стекло, роса, ангел, драгоценность — всё это можно назвать аллегорией человека. В детстве отец повёз Нацуо с братьями на море. Волны бурно вздымались и с жутким грохотом разбивались о берег. Братья радостно кинулись плавать. Нацуо испугался и потом никак не хотел заходить в воду. Наверное, с тех пор он начал предчувствовать опасность, угрожающую его жизни.
В мастерской, где отец установил для него заграничный кондиционер, Нацуо работал: то вставал, то садился. Небольшой набросок был уже готов, поэтому, разделив бумагу на клетки, он углём набрасывал увеличенный вариант на подложенном большом, примерно полтора на два метра, листе офсетной бумаги.