Дом Кёко
Шрифт:
— Пришёл, чтобы ты показал мне тренировку.
— Президент очень занят, но сказал, что обязательно хочет посмотреть, — добавил Мацуката. В его голосе проскальзывала свойственная боксёрам хрипотца.
Сюнкити торопливо затянул шнурки, вышел на улицу, поклонился Ханаоке. Ему можно было ничего и не говорить. По сути, хватило показать цвет и блеск тела, гибкость плеч, работу ног, силу удара по груше с песком. Его спокойное молчание произвело на Ханаоку хорошее впечатление.
К Сюнкити подошёл Цутида:
— Время разминки.
— Ладно. Начинай.
Во внутреннем дворе молодые
Когда тренировка закончилась, Мацуката сообщил, что они с президентом подождут Сюнкити в кафе у станции, и ушёл. Сюнкити принимал душ.
Когда он вернулся к себе, чтобы переодеться, то увидел, что раздвижные двери в комнате новичка приоткрыты и внутри под одеялом кто-то спит. Подумав, уж не отлынивает ли новичок от тренировок, Сюнкити грозно окликнул:
— Кто это там?
Одеяло зашевелилось, показалось голое плечо, на заспанном лице приоткрылись глаза.
— Харагути?
Харагути был однокурсником Сюнкити и тоже состоял в боксёрском клубе.
— Как твоя язва? — спросил Сюнкити.
— Язва? Уже прошла.
— Брось. Что, так быстро?
— Ладно, садись.
Харагути поднялся, обмотался одеялом в запятнанном пододеяльнике, сел, скрестив ноги, потянул от изголовья кимоно на вате, сбросил одеяло и просунул руки в рукава. Под кимоно на нём были только трусы.
Сюнкити тоже сел, натягивая поверх тренировочной куртки свитер.
Вернувшийся в комнату новичок, не желая мешать разговору старших, снял с гвоздя одежду и сразу вышел.
Сюнкити круглый год видел Харагути или в одних трусах, или в трусах под ватным кимоно. Когда приходили деньги из деревни, Харагути, который не мог угомониться, пока не потратит их в тот же вечер, в костюме, изменившись до неузнаваемости, отправлялся выкупить на часть денег заложенный пиджак или часы. Но когда возвращался, опять носил всё те же трусы.
Харагути ворвался в боксёрский клуб, одержимый мечтой об отваге; эта отвага в конце концов и навредила его здоровью.
— Опять из «Хатидай» пришли тебя уговаривать?
Он сказал это без улыбки, пристально глядя на Сюнкити. По лицу казалось, словно он извиняется за то, что провёл меньше, чем Сюнкити, боксёрских поединков.
— A-а, откуда ты знаешь, ведь спал.
— Видел их из окна.
Сюнкити сменил тему:
— Может, лучше изредка тренироваться. Желудку будет легче.
— Но ведь никто не приходит смотреть, как я тренируюсь!
Сюнкити не знал, что на это сказать. Он не обладал даром утешать.
У Харагути в порванных уголках глаз потемнела кожа, неприметный нос, почти без переносицы. Лицо человека, преданного идее. Он верит в идею: «Героизм в опасности, он терпит поражение», поэтому-то и вид у него соответствующий.
Харагути жил в общежитии нахлебником. Боялся он только тренера Каваматы и всегда от него прятался. Последние полгода он не участвовал в боях. После проигранных три раза подряд матчей
В любом обществе можно увидеть, как человек, которого все считают неподходящим для того или иного дела, прямо-таки судьбоносно остаётся на своём месте. Харагути обладал хорошими для человека физической силой и скоростью, но ему недоставало терпения и усердия, столь необходимых спортсмену. Он начал заниматься боксом, чтобы избавиться от трудноизлечимой апатии. День за днём Харагути узнавал, насколько сложно преодолеть растущий разрыв между выбранным им суровым спортом и никак не проходившей вялостью. Это влияло на исход поединка. При поражении разрыв становился заметнее, и в желании победить, и в самих движениях тела мрачно проглядывала пустившая корни апатия.
Отсюда и жизнь с мгновенно исчезающими деньгами, ватным кимоно и трусами. Пародия на бокс. А потом разом закончилась активность на ринге, и осталось тело в одних трусах, словно опутанное сетью кровеносных сосудов. По этой же причине Харагути постепенно перестал различать апатию и её противоположность. В основе действий он видел тень апатии, а в основе апатии и поражения — силу действия. Это создавало почву для самооправдания и, если так можно сказать, придавало отваги.
Вредные для здоровья привычки, вино и женщины — табу для боксёров, лирический оттенок уличных фонарей, отражающихся в глазах после похмелья, не причинили бы ему горя, не будь он боксёром. Им не нужно было бы сопротивляться, они так бы и остались заурядным ежемесячным развлечением. Чтобы разбавить повседневную унылость театральными красками и яркими вкусовыми ощущениями, Харагути требовалось хотя бы номинально числиться боксёром.
Он не возвращал взятые взаймы деньги, всем надоел, заполучил язву перед выпускными экзаменами и решил, что непременно их провалит, чтобы убедиться в замечательном результате чистейшей отваги, которую исповедовал бескорыстно. Это была сверкающая тёмная слава — какая-то слава наизнанку. В такое время и апатия, которая была ему по духу ближе всего, искрилась в лучах света.
Харагути ошибался в своей ревности к Сюнкити. Странность заключалась в том, что если ревнуешь, то нужно правильно оценивать недостатки человека. Харагути же на своего приветливого, деятельного друга смотрел глазами сугубо светского человека, например Ханаоки и Мацукаты.
Своего рода постыдную радость, которая охватывала Сюнкити рядом с Харагути, Сюнкити считал отражением одиночества приятеля, но на деле это было лишь свидетельством собственного одиночества. Сюнкити перед Харагути, которого было не спасти, чувствовал себя свободным, будто ему дали крылья. Ему можно было просто сиять.
— Хороший спортзал. Среди профессиональных залов такого, располагающего к занятиям, как у нас, нет. Уверяю, это правда, — говорил Мацуката. Сюнкити клуб «Хатидай» нравился больше всех прочих. Там был спортзал, в котором занимался Мацуката, и сам Сюнкити там бывал, когда его приглашали партнёром по спаррингу. Председатель Хатидай с тех пор и положил на него глаз.