Дом Кёко
Шрифт:
Человек искусства благодаря своей способности страдать теперь утешал людей. Эти абстрактные страдания ничего не значили для общества, и страх перед страданиями, который обуревал простых людей, исчез. Смотреть на человека искусства, которому судьба отвела роль мученика, — то же самое, что смотреть на человека, страдающего от редкого заболевания, которым не заразишься. И буржуа стремились избежать самого страшного — «обыденного несчастья».
Беспричинное, не связанное с обыденной жизнью страдание — вот что любит буржуа в человеке искусства. Слово «талант», которым буржуа награждает творца в обмен на страдания, нечто вроде почётной грамоты от общества. Она позволяет ненадолго скрыться
Когда в чём-то вызывающая жизнь Нацуо только начиналась, в семье решили: «Случилось то, что должно было случиться». Наконец-то произошло. Это пугало, но в глубине души ожидалось и стало своего рода таинством. А для матери Нацуо — поводом гордиться в обществе страданиями сына. Она неосознанно жаждала пьеты. [43]
«В обществе его хвалят за талант, но я думаю, жить с талантом не так сладко, как о том твердят люди. Я слишком хорошо понимаю его настроение, Он сейчас словно упёрся в стену. Мы должны всей семьёй, сплотившись, защищать Нацуо от перемен в обществе и только поддерживать его, чтобы он собственными силами смог преодолеть эту стену. Мы должны щадить его и даже в шутку не говорить, что талант у ребёнка иссяк. Главное — ещё теплее давать ему понять, что все мы терпеливо присматриваем за ним».
43
Пьета, пиета — в изобразительном искусстве композиция, на которой Богородица оплакивает Христа, лежащего у Неё на коленях. Самая знаменитая — «Пьета» Микеланджело Буонарроти. Значение слова в итальянском языке — сострадание, скорбь, жалость, милосердие.
Так она предупреждала старших братьев Нацуо и его старшую сестру, приехавшую в гости к родителям. И эта жалость, словно к заболевшему ребёнку, случайно била прямо в цель. С другой стороны, если принять, что Нацуо действительно испытывал муки творчества, то для бескорыстной комедии, призванной облегчить страдания, нет ничего лучше, чем забота буржуазной семьи.
Символ такого покровительства всегда гордо стоял в углу мастерской. Это был импортный кондиционер. Летом в комнате с плотно закрытыми, чтобы сохранить таинственную атмосферу, окнами этот прибор очень спасал. Нацуо сидел один и ждал, когда на него снизойдёт магическое, сверхчеловеческое вдохновение.
В своих размышлениях он несколько раз возвращался мыслями к событиям следующего после его приезда с озера дня. Воспоминания о предыдущих событиях стёрлись, и только эти удивительным образом жили в памяти.
Была вторая половина головокружительного летнего дня. Нацуо, воспитанный по-городскому, выбрал для визита время после обеда. Взял в подарок сладости, надел простую белую рубашку, специально не поехал на машине, а отправился по маршруту, отмеченному на карте Накахаси Фусаэ, пешком. Квартал Вакабаяситё в районе Сэтагая был ему незнаком. Извилистая дорога, мало прохожих. Рисуя в воображении облик незнакомой пока женщины, Нацуо шагал между старым покосившимся дощатым забором и испачканной чёрным бетонной стеной.
Женские лица иногда принимали облик Кёко. Ведь до сих пор она была единственной женщиной, с которой он близко общался, а её лицо ему нравилось.
Красивое холодное лицо китайского типа, тонкие, но чувственные губы. Лицо, хранящее тайну, хотя ни в лице, ни в фигуре нет размытых черт. Гордое лицо, хотя она любит смешное и часто сама смеётся. Не желая выглядеть смешной, она забыла, что значит смеяться или плакать от
Шагая под палящим небом, он вспоминал одно за другим полные намёков письма Фусаэ, их несостоявшееся свидание в саду Сиба Рикю. Ему теперь казалось, что она всё время была у него за спиной и просто не попалась на глаза. После увиденного вчера мрака, поглотившего средь бела дня море зелени, Нацуо чувствовал, что его глаза потеряли способность видеть видимое, а взамен получили новый дар — видеть то, что прежде было невидимым.
Вдруг из-за угла донёсся резкий звон колокольчика, а из-за старого забора, укрытого зелёными ветками большого дерева, показался яркий красный флаг. В синем небе собрались прозрачные летние облака, вокруг не было ни души.
Нацуо с минуту вбирал в себя всё это. Прежде у него перед глазами возникали подобные пейзажи, но нынешний был другим. Сочетание цветов — яркий красный флаг, зелень деревьев в саду, синее небо, белые облака — выглядело ядовитым, неприятно дисгармоничным, предстало законченной картиной, которую его талант и сердце художника отвергали. «Что это?» — растерянно подумал он.
Дело точно не в красках. Когда-то он воспринимал прекрасное только через краски. Его миру не хватало смысла, и бессмысленность как естественный результат не пугала восприимчивую душу Нацуо. Однако сейчас красный, зелёный, синий, белый цвета несли какой-то неявный, но вполне определённый смысл. Представшая его взору картина казалась вульгарной символической аллегорией.
«Что это?»
Нацуо охватил невнятный страх. Красный цвет напоминал о сильном гневе, зелёный — о шелесте огромного леса, который рос здесь давным-давно, синий — о какой-то загадочной суровой клятве, насыщенный светом белый — о каменной лестнице библиотеки.
Это выглядело и очевидным смыслом, и нитью, предназначенной для того, чтобы ещё на шаг приблизиться к нему. Он не переставая думал об этом. Колокольчик с пронзительным звоном проследовал где-то неподалёку.
Сильный гнев, старый лес, клятва, каменная лестница в библиотеке — душа художника, которая не объединяла эти разрозненные вещи, давно привыкла к бессмысленности. Но, едва свыкшись с тем, что во внешнем мире смысл возвращается, сразу терялась в этих похожих на символические стихи вещах. Нацуо всегда не хватало литературного знания. Он считал это частью своей памяти, но детская память была всего лишь половодьем красок в бессмысленности безлюдного мира.
Тем не менее, когда при написании картин небытие вокруг него исчезало, казалось, в мире по мановению руки всё переполняется смыслом. Однако простой и неприхотливый порядок в мире отсутствия смысла исчезал. И мир, где единожды родился смысл, скатывался к неисправимому хаосу.
«Может быть, я прозреваю реальность?» — размышлял Нацуо, преследуя упорно возникавшие перед глазами символические схемы. Но, как бы то ни было, в этой безмолвной реальности не доставлялись газеты, не ходили поезда и уж никак не могла открыться сессия парламента. И лишь кучи невероятных смыслов, словно полчища мушек летним вечером, заполняли воздух.
Снова беспорядочно воскресли лучи палящего послеполуденного солнца, детские крики, удары камней о стену. Перед тем как зайти за угол, Нацуо оглянулся. Продавец фруктового мороженого открыл прилавок ларька, и дети с криками покупали лакомство. Над прилавком развевалось красное полотнище. На алом фоне извивалась белая надпись «Фруктовое мороженое». Это и был тот красный флаг.
Нацуо свернул за угол. И перед ним на деревянном столбе раздвижных ворот возникло написанное свежей тушью на деревянной табличке имя: «Накахаси Фусаэ».