Дом Клодины
Шрифт:
Как бы там ни было, сейчас поведение всех троих кажется мне необычным, они то и дело шепчутся по углам.
Понедельник. – Дети сегодня что-то плохо выглядят.
– Что с вами, дети?
– Ничего, тётя Колетт! – в один голос убеждают меня мальчики.
– Ничего, мамочка! – поддакивает им Бельгазу.
Какая слаженность! Лгут как по писаному. Это уже серьёзно, тем более что под вечер я случайно подслушала обрывок разговора мальчиков за теннисной площадкой:
– Старина, он как заведённый шумел сегодня
– Кому ты это говоришь, дружище! С полуночи до четырёх! Я не сомкнул глаз. Только и слышно было: «пом… пом… пом…», да так размеренно… Словно бы босыми ногами, только тяжело эдак…
Заметив меня, они как два ястреба набросились на меня со своим смехом, белыми и красными мячами и совершенно заговорили и затормошили меня… Сегодня я вряд ли что-нибудь узнаю.
Среда. – Вчера вечером, часов в одиннадцать, проходя к себе через спальню Бельгазу, я увидела, что она не спит. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её тёмные зрачки двигались под чёлкой. Тёплая августовская луна мягко баюкала тень магнолии на паркете, а белая постель излучала голубоватый свет.
– Ты не спишь?
– Нет, мама.
– О чём ты думаешь, когда совсем одна, вот как сейчас?
– Слушаю.
– Что же?
– Ничего, мама.
В тот же миг я отчётливо различила чей-то тяжёлый топот на верхнем этаже, причём топот босых ног. Верхний этаж – это длинный чердак, где никто не живёт, куда никто с наступлением ночи не заходит, он ведёт на верхушку самой древней из башен. Рука дочери, которую я держала в своей, сжалась.
Две мышки, играя, с птичьими криками пробежали по стене.
– Ты боишься мышей?
– Нет, мама.
Над нами вновь послышались шаги, и я невольно спросила:
– Кто это там ходит? – Бельгазу не ответила, и мне стало неприятно. – Ты не слышишь?
– Слышу, мама.
– «Слышу, мама!» – это всё, что ты можешь ответить?
Дочка расплакалась и села на постели.
– Я не виновата, мама. Они так каждую ночь топают…
– Да кто?
– Шаги.
– Чьи шаги?
– Ничьи.
– Ну до чего глупы эти дети! Снова вы за своё. Эти-то глупости вы и перемалываете без конца по углам? Я поднимусь наверх, и сейчас ты услышишь, как я топаю!
На самом верху лестницы, стоило мне открыть дверь, загудели, как огонь в камине, гроздья мух, прилипших к балкам; сквозняк задул лампу. Но она была мне ни к чему – через широкие слуховые окна чердака молочными полосками проникал лунный свет. За окнами, куда хватал глаз, простиралась полночная равнина, усеянная холмиками серебра, изрезанная сиреневато-пепельными возвышенностями, омываемая в низинах влажным потоком светящегося тумана, отражающего лунный свет… Маленький домовый сыч на дереве сымитировал кота, и тот ему ответил… Чердак был пуст. Я долго ждала, вкушая короткую ночную прохладу, вдыхая запах обмолоченного хлеба, затем сошла вниз. Бельгазу не выдержала и уснула.
Суббота. – Каждую ночь со среды я прислушиваюсь. И всё-таки то в полночь, то часам к трём утра там кто-то ходит. Этой ночью я четырежды поднималась наверх, и всё напрасно. За обедом я делаю попытку вызвать детей на откровенность, им, впрочем, и самим уже невмоготу больше таиться.
– Дорогие мои, вы должны мне помочь кое в чём разобраться. Мы, конечно, здорово повеселимся, даже Бертран, которого трудно удивить. Представьте себе, что над спальней Бельгазу кто-то ходит каждую…
Их как прорвало всех разом.
– Я знаю, знаю! – кричит Рено. – Это Командор в доспехах, он ходил здесь ещё во времена дедушки, папа мне всё рассказал, и…
– Ерунда! – роняет Бертран равнодушно. – Всё дело в том, что феномены индивидуальной и коллективной галлюцинации случаются в доме с тех пор, как Пресвятая Дева Мария с голубым поясом в повозке, запряжённой четырьмя белыми лошадьми, возникла перед Гитрасом и сказала ему…
– Ничего она ему не говорила! – пищит Бельгазу. – Она ему послала письмо!
– По почте, что ли? – хохочет Рено. – Сказочки для детей!
– А твой Командор – это не сказочки? – парирует Бертран.
– Извини! – возражает пунцовый Рено. – Командор – это фамильная традиция. А твоя Пресвятая Дева – это деревенские россказни, каких навалом повсюду…
– Дети, вы кончили? Могу я вставить слово? Я знаю лишь одно – на чердаке появились непонятные шаги. Следующую ночь я буду дежурить. Зверь или человек – мы узнаем, кто там ходит. Пусть те, кто хочет идти со мной… Хорошо. Проголосовали. Единогласно!
Воскресенье. – Ночь. Полнолуние. Мы не спим. Ничего особенного, разве что звук шагов, который послышался было из-за приоткрытой двери чердака и тотчас же прекратился, стоило Рено, напялившему на себя кирасу Генриха II [70] и красный ковбойский шейный платок, броситься вперёд с романтическим криком: «Назад! Назад!» На него зашикали, стали упрекать, что он «всё испортил».
– Любопытно, насколько фантастическое способно экзальтировать ум юноши, воспитанного не где-нибудь, а в английских колледжах… – с задумчивой и сокрушительной иронией замечает Бертран.
70
Генрих II (1519–1559) – король Франции в 1547–1559 гг.
– Бедный ты, бедный, – на лимузинский лад добавляет моя дочь, – разве так нужно кричать? Нужно кричать: «Ужо я тебе!»
Вторник. – В эту ночь мы дежурили с мальчиками, дав Бельгазу возможность поспать. Полная луна проложила через весь чердак белую дорожку света, в которой виднелись несколько зёрен кукурузы, изгрызенных крысами. Мы уже добрых полчаса провели в темноте за полуприкрытой дверью и успели соскучиться, глядя, как передвигается, ломается, начинает лизать подножие пересечённых стропил лунная стезя… Рено тронул меня за руку: кто-то ходил в глубине чердака. Улепетнула, взобравшись по балке и унося с собой похожий на змею хвост, крыса. Торжественные шаги всё приближались, я сжала шеи обоих мальчиков.