Дом, который построил Дед
Шрифт:
Исходили оба огромных здания, двор, заглянули даже в опустевшие конюшни, где еще стойко держался пьянящий запах конского пота, сбруи, навоза: здесь стояла кавалерийская часть, ушедшая под Гатчину. Однако таинственного капитана нигде не было, а в ужин, когда Леонид уже уселся за свою миску с неизменной пшенной размазней, простуженный, привычно знакомый голос сказал с усмешкой:
— Мы странно встретились.
Старшов оглянулся: перед ним стоял Викентий Ильич Незваный, его первый ротный командир. Леонид очень обрадовался, но поговорить с глазу на глаз удалось только тогда, когда все офицеры разошлись по своим местам.
— Не
— Предложили службу, — Старшов показал мандат. — Она не противоречит моим представлениям о долге.
— Помнится, в окопах вы неистово жаждали разгрома противника.
— Для разгрома нужна сильная армия.
— Уж не тайный ли вы большевик, Старшов?
— Странный у нас разговор, — вздохнул Леонид. — Мы сидели в одном окопе, который имел все основания стать братской могилой. Мы никогда об этом не говорили не из суеверия, а исходя из общности судьбы. Вы искали меня и, кажется, обрадовались встрече, и вдруг — недоверие, недомолвки. Что с вами произошло, капитан?
Викентий Ильич невесело улыбнулся — то ли над собой, то ли над Старшовым. Достал портсигар, предложил папиросу. Некоторое время курили молча.
— Своевременно вспомнили об окопе, Старшов, только разбежались мы из того окопа. Между нами теперь окоп.
— Воевали под знаменами Краснова?
— Не совсем так, но воевал. В добровольческой офицерской дружине. Однако свидетелей нет, списки не велись, документы у меня в порядке, и об этом могут узнать только от вас.
— Зачем вы вляпались в эту историю? — вздохнул Леонид. — Спасали господина Керенского? Генералов?
— Россию!
— Громко. Но легковесно. Россию может спасти только армия.
— Из которой вы дезертировали.
— Дезертировал из того, чего нет? Абсурд. Я застрял на каком-то разъезде, так и не добравшись до Петрограда, когда там все решалось. А если бы добрался? Честно скажу, не знаю, на какой стороне нашего с вами окопа я бы тогда оказался. Не знаю. Незваный. Но у меня было время подумать.
— И подумав, пошли на службу к большевикам?
Незваный отметил это с горечью, но прежнего неприятия в его голосе уже не слышалось. Он задумался, задумался отрешенно, словно был один, словно рядом уже не стоял бывший однополчанин: погрузился в собственные то ли размышления, то ли воспоминания, даже выражение лица стало иным. «Непросто ему, — вдруг подумалось Старшову — Что-то он еще не решил, что-то…»
— Я убил человека, — неожиданно сказал капитан. — Не врага, хотя он тогда считался моим врагом и бежал на меня с винтовкой наперевес. Я убил, защищаясь, но все равно: я убил. Молодого парня в черном полупальто. Он и винтовку-то держал неумело, но бежал с перекошенным от ярости лицом, и если бы я не выстрелил… Это — инстинкт самосохранения! — вдруг почти выкрикнул он. — Я — боевой офицер, я не могу, когда на меня бегут…
Он замолчал. Леонид не торопил его, не расспрашивал, и молчал Незваный долго. Оба ждали, кто и как именно продолжит разговор, и Старшов не выдержал первым:
— Что вы решили?
Викентий Ильич упорно молчал.
— Вас не поймали после разгрома Краснова, не взяли сонного в копне сена, как взяли меня. Вы пришли добровольно, иначе не оказались бы в офицерском резерве. Так что же вы намереваетесь делать?
— Очень русский вопрос, Старшов. И очень русский ответ: а черт его знает. Знаю только, что не могу убивать, хватит с меня одного убийства. Но и готовить к бою тех, кто побежит с винтовкой наперевес, я тоже не могу. Я не желаю быть убийцей, но и готовить убийц, как это делаете вы, я тоже не желаю. Не желаю, Старшов! Мне стыдно, что я пожал вашу руку, потому что в известном смысле вы… вы бесчестнее меня.
— Не будем спорить о чести, — тихо сказал Леонид.
— Прошу извинить. Больше всего на свете я бы хотел оказаться сейчас в Саратове. Жена, дочь, мать. Лучше подметать улицы, чем участвовать в такой войне, которая вот-вот полыхнет по всей России.
— Лучше, — согласился Старшов. — Только не дадут вам за метлой отсидеться. Незваный.
— Кто не даст? Ваши новые хозяева?
— События. Что-то соскочило в нашей истории, и Россию понесла взбесившаяся гоголевская тройка с Селифаном на козлах. — Он помолчал. — Полагаю, мы более не увидимся, но совет все же позволю. Семья — не спасение, метла — не спасение, и генералы — тоже не спасение. Спасение — сама Россия, но мы попали в такой водоворот, когда каждый ищет ее сам. Найдите и уцепитесь.
Он коротко кивнул и пошел по гулкому пустому коридору, не оглядываясь. Он держал спину неестественно прямо, потому что на душе было пусто: позади оставался один из самых проверенных друзей, и оставался навсегда. Как все вчерашнее, прочное, основательное. Когда он подумал об этом, горечь в душе его стала почти торжественной: в один и тот же день ему случилось повстречаться со своим будущим и попрощаться с прошлым. И в этом ему опять чудился некий особый символ. Выбор был сделан, но не мандатом военного руководителя, не перед строем красногвардейцев, а здесь, на подоконнике гулкого пустого коридора хозяйственного этажа.
И тревожная тяжесть этого добровольного выбора долго не давала уснуть.
Забылся он уже к утру, да и то ненадолго. Встал до общего подъема и, ни с кем не попрощавшись, выехал к месту новой службы. На трамвае с двумя пересадками.
3
Лера Вологодова, племянница Николая Ивановича Олексина, дочь сановника и прекрасной безумицы Надежды Ивановны, жертвы страшной Ходынской катастрофы, шагнула в свое будущее, даже не оглянувшись. Случилось это в конце октября, в самый разгар боевых действий: поздно вечером забарабанили в дверь, Лера открыла — она оказалась ближе и вообще жила в каком-то странном, нервозном ожидании. На пороге стоял Алексей: Надежда Ивановна хорошо знала его как близкого друга своего сына Кирилла. Они вместе учились в юнкерском, он часто бывал в их доме, и тогда споры не утихали до поздней ночи.
— Лера, у нас — тяжелораненые, юнкера обходят с Пречистенки, хотите нам помочь?
И Лера пошла сразу, как стояла, так и пошла, одевая пальто уже на ходу.
— Лера! Лерочка! — отчаянно закричала Надежда, но Лера так и не оглянулась.
Надежда совсем потеряла голову. Разбудила уже уснувшего мужа, заставила одеться, потащила с собой на прошитые стрельбой московские улицы. Они бегали до утра, охрипли от криков, чудом не угодили под огонь, но вернулись ни с чем. И Надежда, с трудом проглотив полчашки чая, опять помчалась на улицы, и Викентий Корнелиевич метался вместе с нею.