Дом на берегу
Шрифт:
— А разум? Разум развился в первичном мире, в вы доказываете, что и здесь тоже. Нельзя ли предположить, что эволюция нацелена на возникновение разума и добивается этой цели в какой бы то ни было форме в каждом из миров? С чего вы взяли, что в мире бескрылых гагарок нет разума? Вокруг дома на берегу обследовано всего-то пять— шесть квадратных миль. Да и вокруг других станций, вероятно, не больше.
— Вы задаете немыслимые вопросы, — сухо ответил Саттон. — При всем желании ответить на них не могу. Они наконец, достигли точки, откуда здание центра было видно полностью. Да, теперь здесь было людно. Мужчины и женщины прогуливались, грелись на солнышке, валялись на траве. На террасах составилось
— Вон они, легки на помине!
Лэтимер послушно взглянул в указанном направлении, но не заметил ничего необычного.
— Кто? Где?
— На вершине холма, сразу за северными воротами…
Спустя секунду-другую Лэтимер различил дюжину прижавших к земле фигурок: они оседлали тот самый холм, откуда всего несколько часов назад он катился кубарем вниз, к воротам, в поисках убежища. Фигурки были слишком далеко, чтобы рассмотреть их толком. Пожалуй, они слегка напоминали рептилий и казались угольно-черными, но был ли это естественный цвет их кожи или обман зрения, порожденный тем, что приходилось смотреть против солнца, художник решить не смог.
— Те самые, про которых я говорил вам, — пояснил Саттон. — Довольно обычное для них занятие — сидят и наблюдают за нами. Надо думать, мы интригуем их ничуть не меньше, чем они нас.
— Что, разумные динозавры?
— Они самые…
Откуда-то издали донесся крик — слов было не разобрать, но это был несомненно панический крик, вопль ужаса. Потом крик подхватили многие, на разные голоса.
По парку отчаянно, сломя голову бежал человек. Руки его рассекали воздух, как крылья мельницы, ноги мелькали так, что сливались в смутное пятно. На расстоянии бегун выглядел совсем игрушечным, но направлялся он несомненно в северо-восточный угол территории, прямо к четерехфутовому заборчику внутри основной, более высокой ограды. За ним неслась целая толпа преследователей с явным, но тщетным намерением догнать бегущего и повалить наземь.
— Боже мой. это Брин! — воскликнул Саттон.
У палеонтолога перехватило дыхание, лицо посерело. Он рванулся вперед, но запнулся, открыл рот, чтобы присоединиться к крику, но задохся. Бегун перемахнул внутренний заборчик одним прыжком. Ближайший из преследователей отставал на много футов.
Брин поднял руки над головой и с маху ударил ими по проволоке под током. Его словно стерло ослепительной вспышкой, вдоль проволоки пробежали язычки пламени, яркого и искристого, как фейерверк.
Секунда — и пламя погасло, и у ограды осталось лишь чадящее темное пятно, отдаленно напоминающее человека. Толпа будто издала тяжкий вздох и стихла. Преследователи остановились, на какой-то миг утратив способность шевелиться. Потом одни побежали снова, другие нет, и опять зазвучали голоса, хотя криков стало поменьше. Лэтимер глянул на вершину холма — там было пусто. Динозавры куда-то пропали. И Саттон тоже сгинул без следа.
«Так, значит, это Брин висит там на ограде, подумал Лэтимер. Тот самый Брин, глава группы оценки, единственный, если верить Гейлу, кто мог бы объяснить, отчего его, художника, решили заманить в дом на берегу. Тот самый Брин, погрязший в психологических тонкостях, вникавший в характер каждого клиента, сопоставлявший каждый характер с экономическими выкладками, с индексами социальной диагностики и Бог весть с чем еще, и все ради решения: позволить ли клиенту оставаться в первичном мире, как и раньше, или изъять его оттуда раз и навсегда. А ныне изъяли самого Брина — и изъяли куда решительнее, чем любого из остальных».
Однако, помнится, в тот момент, когда
В вестибюле было по-прежнему почти пусто. Три человека сидели за столиком в углу, не притрагиваясь к стоящим перед ними стаканам.
В другом углу, на диване, мужчина и женщина были погружены в тихий разговор, и еще кто-то, оккупировав бар самообслуживания, сосредоточенно подливал себе из бутылки. Лэтимер направился к бару, взял чистый бокал. Человек у стойки произнес:
— Вы, наверное, новичок. Не припоминаю, чтобы мне случалось видеть вас здесь прежде.
— Да я только сегодня прибыл, — отозвался Лэтимер. — Часа три— четыре назад…
Он пригляделся к бутылкам, но его любимого сорта виски среди них не нашлось. Пришлось согласиться на другой, чуть похуже, зато плеснул он себе поверх льда, щедро, от души. Рядом стояли подносы с сандвичами. Он положил себе на тарелку два.
— Ну, — спросил человек у стойки, — и как вам нравится эта история с Брином?
— Не знаю, что и сказать. Я с ним еще и знаком-то не был. Правда, Гейл называл мне его имя.
— Третий, — сообщил человек. — Третий за последние четыре месяца. Что-то тут не так.
— Что, все на заборе?
— Нет-нет. Один выпрыгнул с тринадцатого этажа. Бог ты мой, ну и неаппетитное зрелище! Другой повесился…
В эту минуту в вестибюле появился еще один гость, и человек, оторвавшись от стойки, направился к вновь прибывшему. Лэтимер остался наедине со своим бокалом и сандвичами. Народу больше не прибавлялось, и ему сделалось одиноко. Внезапно на него обрушилось чувство, что он здесь иностранец, незваный и всем чужой. Наверное, это неприятное чувство сидело в нем все время, но здесь, в пустоте вестибюля, поразило его с особенной силой. Можно было присесть за какой-нибудь столик или в кресло, или на краешек дивана, благо свободных столиков, кресел и диванов было хоть отбавляй. Можно было подождать, чтобы кто-то составил ему компанию, но он содрогнулся при самой мысли об этом. Не хотелось ни знакомиться с этими людьми, ни тем более разговаривать с ними. По крайней мере, сейчас хотелось держаться от них подальше.
Пожав плечами, он добавил себе на тарелку третий сандвич, потянулся к бутылке и долил бокал до краев, вышел из вестибюля и поднялся лифтом на свой этаж. В комнате выбрал самое удобное кресло и расположился в нем, водрузив тарелку с сандвичами на столик. А затем позволил себе вволю хлебнуть из бокала, поставить его рядом на пол и объявить вслух:
— И пусть они все катятся к дьяволу…
Он расслабился, осязая буквально физически, как раздробленное «я» потихоньку опять собирается воедино, как осколок за осколком вновь ищут и находят свои законные места, возвращая ему, Лэтимеру, ощущение цельности, ощущение собственной личности. Без всякого усилия он стер из памяти Брина, Саттона и вообще события последних часов — он хотел быть всего-навсего человеком, расположившимся в удобном кресле в своей комнате, и это ему удалось.
И все же он задумался о силах, игрушкой которых стал, о тайных властителях мира. Нет, им мало завладеть одним миром, они желают заполучить в рабство все остальные миры. Но какова методичность, каков загляд в будущее — и какова наглость. Им, видите ли, нужна уверенность, что освоение других миров обойдется без противников, тявкающих им вслед, без энтузиастов, требующих охраны окружающей среды в этих мирах, и без фанатиков, самозабвенно протестующих против засилия монополий. Им нужна только и единственно примитивная деловая этика вроде той, какую насаждали надменные бароны-лесопромышленники, возводившие для себя имения наподобие дома на берегу.