Дом на границе миров
Шрифт:
Картошку покупателям отпускали как везде в то время – по чеку: сначала пробьешь, а потом подставляешь свою авоську и тебе по наклонному жёлобу продавец отсыпает из таза, в котором он взвешивал на весах с гирями и лебедями, а таз медный, порцию картошки. Картошины толкаются, бегут, грохоча, по жёлобу прямо тебе в авоську. Она-то в этот магазин ходила за ручку с мамой, по пути, возвращаясь из Сокольников. После прогулки. Она была тогда совсем маленькая, трёхлетняя, и шла из Сокольников с полными карманами желудей, гладких, блестящих, с шершавой шапочкой и острым носиком,
А на улице у магазина была всегда куча угля, тогда топили углём. И около желтого домика, и у магазина были палисадники: деревянный штакетник, и в них, в палисадниках тех, по осени цвели золотые шары. Огромные, с мужской кулак, такие, что, когда под дождём цветы тяжелели, куст расходился, разваливался под их весом. Цвели долго, у чашечки появлялись подзасохшие лепестки, но сам цветок ещё долго держался под осенними дождями.
А вдоль железнодорожного полотна – те дома метростроевские, розово-кирпичные с высокими, выше чем в хрущобах, потолками, с высокими окнами и большими комнатами.
В таком доме на восьмом этаже на кухне, под работающий телевизор, за круглым, оставшимся с послевоенных времён столом сидел мужчина. Он внимательно слушал новости. Она, та, которая собирала жёлуди и любила золотые шары, сейчас двадцатилетняя, вышла из ванной с полотенцем вокруг груди, тоненькая, гибкая и одновременно ломкая, как подросток, есть элегантность в неуклюжести? Кому как, а ему нравилась незавершенность, незаконченность юности, милая неопределенность. Она встала как вкопанная, услышав последнюю фразу репортажа: тело девушки обнаружили на железнодорожных путях, она покончила с собой. Она не стала спрашивать мужчину, каковы были причины, и нарочито деловито занялась завтраком.
– Ты что будешь?
– Да я уже, ты ешь что захочешь, что найдёшь. Бегу на работу. А ты оставайся, мне будет приятно, я приду, а ты здесь: ходишь, разбрасываешь вещи, – это был большой, огромный комплимент, даже не комплимент, а скорее аванс, обещание, подарок ей, но она не поняла. Слишком мало его знала.
Он ненавидел беспорядок, и когда он ей сказал, что ему будет приятно, если она разбросает вещи, то это надо было понимать, как если бы он сказал: я тебя так люблю, как жизнь, трудно ведь поменять привычки, и если человек для тебя меняет свои привычки, и говорит, что ему нравится то, чего он раньше просто терпеть не мог, это ли не любовь?
Ещё он не любил говорить слово «любовь», а сейчас почти сказал. А обычно не говорил, если только его не припирали к стенке и не вырывали это слово клещами. На дыбе. Люблю. Ерунда какая-то: блю-блю-блю-блю-блю-бла-бла-бла.
Ему нравились женщины, похожие на подростков, женщины-девочки, только этот флёр быстро слетал, и женщина исчезала.
Появлялась следующая.
Куда исчезала предыдущая, неизвестно, просто больше не приходила. Вместо неё приходила следующая, он давно престал запоминать имена: дорогая, детка, малыш, легко можно обойтись без имён. И звучит даже ласково: малыш, давай я тебя покормлю. Что ты хочешь, малыш? Отцветёт, скоро отцветет, и в его коллекции появится новая.
Они сами приходили. Просто осаждали.
– Проходи. Будешь следующей.
Они оставляли после себя послевкусие, как после хурмы. Вяжущее. Терпкое. Свежее. Горьковатое. Печаль. Сожаление.
Острое сожаление потерянной новизны, чистоты и свежести, которая бывает только один раз, а второй раз это не свежесть, а оскомина. Да. Оскомина. И в рот не возьмёшь. Где мёд первого поцелуя? Почему они хотят повторить неповторимое?
Пытаются, стараются, делают так, как им кажется, что он хочет, а ему всё это так знакомо, до оскомины.
Знакомо до оскомины. Отражение какое-то. Палиндром. Арозаупаланалапуазора. Блю-блю-блю-блю-бла-бла-бла.
Он уже может безошибочно предположить, как будут события, не события, а рутина, развиваться дальше. Дальше она будет звонить каждый день и каждый день говорить, как ей без него плохо, как она хочет положить голову ему на грудь, боже, боже, почему всё так похоже. Боже. Как по рельсам.
Надо или не надо терпеть? Сказать, что он сто раз всё это слышал? Ведь обидится, будет дуться, пусть дуется. Потом ляжет, обовьет и руками и ногами, будет истекать желанием, соком желания, а он, он сто раз это уже проходил, не хочется по сто первому, скучно, неинтересно, ничего нового. Он не испытывает к ней ничего, кроме – чего? Жалости?
– Ну что ты так переживаешь, все хорошо.
Кроме того, что мне это безумно скучно. В сотый раз, сто раз, ещё много-много раз. Почему они все такие одинаковые?
Прилепляются, говорят о душе. А у самих её нету. Хотят мою. А сопротивляешься – злятся. Выпускают коготки, ядовитые такие коготки, это в первые дни они такие нежные цветы, а узнают тебя получше – и не упустят случая подцепить коготком самое больное, и только ты заденешь её, покажешь свое безразличие, нечаянно, она вытащит самое твоё больное воспоминание и ткнёт тебе под нос. Нюх у них на такое, что ли? Вот поэтому не надо рассказывать, ничего такого ни в коем случае не рассказывать. А не расскажешь, они сами придумают что-нибудь такое трогательное, романтичное, нежное и будут истекать чувствами, которых у него не осталось, и рад бы обнять и плакать над ней, но нет, не осталось, приелось, сто раз уже слышал такие слова, сто раз.
– Не говори таких слов, не понимаешь – не говори. Мать, только мать может любить, а ты только ешь, ешь мою душу, не лезь, не копайся, оставь меня в покое.
Всё. Вот и сказал. Оставь меня в покое. Нельзя было этого говорить, теперь истерики, слез и рыданий на два, нет у этой на три-четыре часа. Господи, что это такое, почему мне так не везёт, почему они все такие одинаковые, дорогие, детки, малышки.
– Выпей чаю, отвлекись. Не мучай меня. Всё хорошо. Ушла в комнату в слезах. Чего я больше хочу: чтобы она пришла, вернулась? Или нет? Всё равно. Мне всё равно. Придет следующая. Тоже будет мотать душу. Накручивать нервы на кулак. Что за порода такая. Своей души нет, так надо мою высосать, вымотать, съесть и смотреть такими страдающими глазами: ах, он меня обидел.