Дом на краю света
Шрифт:
Когда он ушел, я поднялась наверх и постучалась к Джонатану.
— Да? — сказал он.
— Это я. Можно?
— Ага.
Он лежал на кровати. В колонках хрипел гнусавый мужской голос в сопровождении акустической гитары. Окно было открыто, хотя уже начался ноябрь. Мне показалось, что я уловила запах сладковатого дыма, так и не растворившйся до конца в зябком колючем воздухе.
— Хорошо пообщались? — спросила я.
— Отлично.
— Бобби непросто живется, да?
— Он справляется.
— А ты знал., что его мать умерла?
— Ага.
— А что с ней случилось?
— Точно не знаю. Вроде бы от передозировки снотворного. Ей врач прописал. Она несколько лет принимала эти таблетки, а потом стала жаловаться, что они больше не действуют. Так что, может быть, это просто несчастный случай.
— И брат у Бобби тоже умер, да? Джонатан кивнул.
— Ну это уж точно был несчастный случай. Не убийство. После этого мать и начала пить снотворное.
Он сообщал мне эти факты почти с гордостью, как будто они были доказательством неких жизненных достижений Бобби.
— О Господи! Случаются же несчастья у людей!
В комнате становилось ужасно холодно. Я подошла и закрыла окно. Еще чуть-чуть — и изо рта пар пойдет.
— А с нами никогда ничего не происходит, — сказал Джонатан. — Ничего плохого.
— Нам везет.
Отвернувшись от окна, я вдруг увидела на стуле кожаную куртку Бобби. Ее единственный, как у циклопа, ирисовый глаз размером с хоккейную шайбу глядел на меня с вытертой кожи.
— Бобби забыл свою куртку. — Он оставил ее мне поносить, — отозвался Джонатан. — Это была куртка его брата. А я сегодня в школе отдал ему свою.
— Как? Свою новую ветровку? Ты обменял ее на это?
— Ага. Бобби часто вспоминает брата. Похоже, он действительно был стоящим парнем. После его "смерти вся их семья, можно сказать, развалилась.
— Ты знаешь, сколько стоит твоя ветровка? — спросила я.
Он посмотрел на меня по-новому — жестко, нижняя челюсть агрессивно выставлена вперед.
Я решила не наседать и дать ему время переварить мои слова.
— Что ты думаешь насчет тушеной телятины к завтрашнему обеду? — спросила я. — Хочу попробовать один рецепт: телятина с грибами и репчатым луком.
— Мне все равно, — ответил он, пожимая плечами.
Я поежилась, обхватив себя руками. Все-таки тут было жутко холодно.
— Давай быстренько сыграем в карты, — предложила я. — Мне нужно смыть позор. Я так ужасно проигралась последние два раза — не могу людям в глаза смотреть от стыда.
— Нет, я устал.
— Ну один разок.
— Нет, мам.
— Ну что ж.
Я еще немного помедлила, хотя явно пора было оставить его в покое. Свет от лампы, купленной мной десять лет назад, падал на его светлые волосы и четко очерченное, скульптурное лицо. Он унаследовал мои черты, но как бы в улучшенном варианте. Их излишняя резкость (чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть в зеркало) в его внешности была смягчена.
— Спокойной ночи, — сказал он.
— Спокойной ночи, родной.
Я никак не могла уйти, хотя понимала, что мое присутствие сейчас его только раздражает. Будь я посмелее, я бы сказала ему: «Не надо. Пожалуйста, не начинай меня ненавидеть. Твоя жизнь никуда от тебя не денется. Для этого не обязательно выталкивать из нее меня».
Я молча вышла из комнаты, полная им почти в той же мере, как во время беременности.
Я пригласила Бобби и его отца на обед в ближайший вторник. Они приехали, опоздав на полчаса, с двумя бутылками вина.
— Извините, — сказал отец. — Весь город объездили. Никак не могли найти приличного «Шардоне». Я надеюсь, вы любите «Шардоне».
Я уверила его, что мы обожаем «Шардоне».
У него была эспаньолка и горчичного цвета пиджак с медными пуговицами. Его лицо, испещренное красноватыми прожилками, являло собой буйство поврежденных капилляров. Это был как бы постаревший, спившийся Бобби.
Его звали Бертон. За обедом он почти не притронулся к еде. Он пил вино, курил «Пэлл-Мэлл» и лишь изредка, в промежутке между этими двумя занятиями, подцеплял вилкой кусочек камбалы, секунду-другую держал его на весу и отправлял в рот, обращая на него не больше внимания, чем плотник на какой-нибудь никчемный гвоздь.
— Как вам ученики в Рузвельте? — спросил его Нед.
На лице Берта Морроу выразилось замешательство. Я сразу же узнала это выражение.
— С ними бывает трудновато, — ответил он ровным голосом. — В основном это неплохие ребята, но иногда с ними непросто.
Мгновение спустя Нед сказал:
— Понятно.
— Мы стараемся сохранять добрые отношения, — сказал Берт. — В смысле, я стараюсь. Стараюсь не обижать их, и в общем-то, мне кажется, у меня это получается.
Он повернулся к Бобби:
— Как ты думаешь, получается у меня?
— Да, пап, — ответил Бобби.
Взгляд, брошенный им на отца, не выражал ни любви, ни ненависти. У отца с сыном явно было одно общее свойство: их обоих было очень легко привести в изумление, и тот и другой часто реагировали на самый обычный вопрос так, словно он задан привидением. Они были похожи на двух добрых придурковатых старших братьев из сказки — тех, кого не пронять ни ласками, ни колдовством. Джонатан сидел между ними, сверкая своими умными голубыми глазами.
— Я пытаюсь делать то же самое, — сказала я. — Просто не мешать Джонатану набираться жизненного опыта. Господи, я вообще не понимаю, как можно оказывать, чего-то требовать. Иногда я сама чувствую себя ребенком. И Бобби, и его отец посмотрели на меня совершенно ошеломленно.
— Я очень рано вышла замуж, — продолжила я. — Мне было всего на несколько лет больше, чем им сейчас, и, уж конечно, я не планировала полюбить северянина Неда Главера и переехать в Огайо, где дует этот жуткий канадский ветер с озера. Брр… Но и по-другому я не могла поступить.