Дом на краю света
Шрифт:
Нед вернулся домой поздно. Я уже спала. Проснувшись посреди ночи, я обнаружила его рядом с собой, мирно посапывающего во сне. Я лежала и разглядывала его. А ведь когда-то Нед тоже был маленьким. Этот факт никогда особенно не потрясал мое воображение, хотя я видела фотографии: улыбающийся Нед выглядывает из-под несоразмерно большой шляпы; худущий большеглазый Нед в сандалиях на пляже. Я сама запихивала на чердак картонную коробку с его машинками и оловянными солдатиками. И все-таки до конца я этого как-то не осознавала. Ведь этот мужчина — то, что выросло из мальчика. Когда мы встретились, ему было двадцать шесть, мне — семнадцать; уже тогда он был в моих глазах немолодым человеком. Он как будто родился взрослым. Эти фотографии и игрушки вполне могли принадлежать умершему юноше, когда-то, давным-давно жившему в этом доме, тому, кто, уходя, навсегда унес из этого мира уверенность в своих безграничных возможностях. Остался фарфор за стеклом и полусонное бытие узумбарских фиалок — размеренная жизнь взрослого человека. Вдруг, впервые за все время своего замужества, я увидела мальчишеский угловатый локоть, мускулистую грудь, уже порядком одрябшую и заросшую седыми волосами. Бедный, подумала я, бедный мальчик.
Я протянула руку и дотронулась до его плеча. Мне захотелось поцеловать его, погладить буйную растительность у него на груди. Но мое новое восприятие его девственной красоты было еще слишком хрупким. Если бы он проснулся и, как обычно, грубо поцеловал меня, начал бы тискать мои ребра, оно бы испарилось. Поэтому я ограничилась глядением и поглаживанием его мощного волосатого плеча.
Бобби
Отец купил себе новые очки — а-ля гонщик, в круглой золотисто-розовой оправе. Вот он стоит на пороге моей комнаты, придерживая оправу рукой, картинно согнутой в локте.
— Как тебе, Бобби? — спрашивает он.
— Что? — говорю я.
Я лежу в темноте, в наушниках, слушая Джетро Талла. Я так глубоко погрузился в музыку, что не могу сразу вернуться в этот мир причинно-следственных связей.
— Как тебе, Бобби? — повторяет отец.
— Не знаю, — отвечаю я.
Ему нужно было чуть-чуть подождать с вопросом, дать мне опомниться.
Отец показывает себе на голову. Он включил свет и стоит теперь залитый стоваттными лучами, разорвавшими комнатный полумрак.
Как мне его голова? Сложный вопрос. Может быть, даже выходящий за пределы моей компетенции.
— Ну… — бормочу я и замолкаю.
— Очки, — говорит он. — Бобби, я купил себе новые очки. Проходит еще какое-то время.
— Как тебе? — говорит он. — Может, я уже староват для такой оправы?
— Не знаю, — говорю я. Я понимаю, как глупо и бездарно я отвечаю. Но его вопросы ставят меня в тупик, как если бы он был ангелом, говорящим загадками.
Отец делает глубокий вдох и медленно выдыхает — долгий свистящий звук, как будто из него выпускают воздух.
— Ну ладно, — говорит он. — Пойду готовить обед.
— Хорошо, папа, — говорю я, пытаясь изобразить искреннее воодушевление и благожелательность.
Кстати, чья сегодня очередь готовить обед? Сегодня вторник. Значит, его. Все правильно.
И лишь после того, как его силуэт исчезает из дверного проема, я понимаю, что на самом деле он задавал мне совсем простые вопросы. Он сменил роговые очки на новые, в стиле «гонщик», и хотел услышать мое одобрение. Нужно пойти на кухню и поговорить с ним. Однако я этого не делаю. Эгоизм побеждает, и я, выключив свет, снова проваливаюсь в музыку.
Спустя какое-то время отец зовет меня обедать. Он поджарил отбивные и разогрел замороженные картофельные котлеты. Он пьет виски из бокала, разрисованного идеально круглыми апельсиновыми дольками, похожими на велосипедные колеса.
Мы начинаем есть, окружив себя ровным молчанием без единого шва, герметичным и гладким, как полиэтиленовая пленка. Наконец я говорю:
— Хорошие очки. Ну, в смысле, мне нравятся.
— А они не слишком молодежные? Может быть, человек в моем возрасте уже как-то нелепо в них выглядит?
— Нет. Такие все носят. Хорошие очки.
— Ты действительно так думаешь?
— Угу.
— Ну что ж, это приятно. Мне важно было услышать мнение молодого человека.
— Нет, серьезно. Они здорово смотрятся.
— Хорошо.
Наши вилки стучат о тарелки. Я слышу, как булькает у отца в горле.
Уже несколько недель он красит волосы. Прядь за прядью, раз в три-четыре дня. Таким образом он надеется представить эту перемену как естественную, будто время обратилось вспять против его воли.
Таков избранный им способ старения: теперь он носит рубашки с широкими отложными воротничками, кожаные жилетки, то отпускает, то сбривает усы, бороду, бакенбарды. Я видел его фотографии, когда он еще только начинал ухаживать за матерью: футболка, мощные руки, — немного нескладный, крепко пьющий музыкант, упершийся в потолок своих возможностей в искусстве и полюбивший фермерскую дочь, специалистку по посевам и жатвам.
Вдруг я вспоминаю. Сегодня — годовщина. Сегодня ровно два года.
Отец наливает себе еще.
— Позволь, — говорит он, — задать тебе еще один вопрос.
— Угу.
— Как ты смотришь на то, чтобы купить новую машину?
— Не знаю, — говорю я. — По-моему, наша тоже еще вполне нормальная. Он опускает бокал на стол с такой силой, что чуть не выплескивает виски вместе с кубиком льда.
— Ты прав, — говорит он. — Ты абсолютно прав. Зачем вообще что бы то ни было менять?! Абсолютно с тобой согласен!
Я слышу, как тикают стенные часы.
— Нет, ну, новая машина, — говорю я, — это, конечно, здорово.
— Я просто подумал, — говорит он, — почему бы не завести что-нибудь чуть более модное. Какую-нибудь иностранную модель. Может быть, кабриолет.
— Угу. Отлично.
— Чтобы побольше воздуха.
— Ясно.
Мы продолжаем жевать. Выражение его лица отрешенно-оптимистическое. С каждым днем у него все меньше седых волос. Его зрачки плавают за светлыми линзами новых очков.
Мать уходила постепенно, шаг за шагом. Сперва она переселилась в гостевую комнату, лишь изредка появляясь оттуда в своем бледно-голубом халате. Все время молчала. Однажды, проходя мимо меня в ванную, она погладила меня по голове и, не говоря ни слова, взглянула так, словно я уплывал в поезде в заоблачный альпийский мир, а она оставалась стоять на раскаленном перроне в долине.