Дом на краю света
Шрифт:
По-видимому, Нед заметил тень разочарования, скользнувшую по моему лицу, когда я освободила этот яркий старушечий платок от его нарядной обертки.
— Я, конечно, в этом не особенно разбираюсь, — сказал он извиняющимся тоном. — Я купил его в «Герман бразерс». Если тебе не нравится, ты можешь пойти и обменять его на что-нибудь другое.
Я поцеловала его.
— Зачем? — сказала я. — Мне нравится. Прекрасный платок.
И невольно подумала, что Джонатан знал бы, какой платок выбрать. Потом мы сели за стол, обмениваясь будничными
— Так мы придем на восьмичасовой сеанс, хорошо?
— О чем речь, — отозвался Нед и преувеличенно бодро подмигнул.
Когда он ушел, ребята начали мыть посуду. Я хотела помочь, но Джонатан вытолкал меня из кухни. До гостиной, где я села полистать журнал, долетали их приглушенные голоса. Слов было не разобрать. Иногда раздавался смех.
Вымыв посуду, они сразу же поднялись наверх в комнату Джонатана.
— Отличный обед, ма, — сказал Джонатан, когда они проходили через гостиную.
— Да, — добавил Бобби, — такого… ну, в смысле, такого вкусного еще не было!
Они не позвали меня наверх, не включили музыку. Через час они появились снова — уже в куртках.
— Спокойной ночи, мам, — крикнул Джонатан уже из-за двери.
— Спокойной ночи, миссис Главер! — сказал Бобби.
Какое-то время я наблюдала, как они идут по улице, засунув руки в карманы. Бобби шагал упруго и уверенно, Джонатан слегка вразвалочку, как те подростки, которые компенсируют недостаток подлинной решимости показной бравадой. За моей спиной молчал пустой дом, посуда была вытерта и убрана на место.
Я все искала случая поговорить с Джонатаном один на один. Ждать пришлось почти целую неделю. И вот однажды вечером он вернулся домой без Бобби. Я поймала его, когда он поднимался по лестнице — он так громко топал своими сапогами!
— Джонатан! — позвала я. — Я бы хотела с тобой поговорить, если ты не против.
— Угу.
Он остановился на полдороге и перегнулся через перила, как ковбой, спускающийся в бар. Волосы упали ему на глаза.
— Ты не мог бы сойти вниз? — попросила я. — Мне не хочется разыгрывать сцену на балконе.
— Хорошо, — покладисто сказал он. Его голос звучал спокойно и миролюбиво.
Он послушно прошел за мной в гостиную. Мы сели.
— Понимаешь, — сказала я, на самом деле не зная, как начать этот непростой разговор.
Прежде мне всегда было так легко говорить с ним — как с самой собой!
— Угу, — сказал он.
— Джонатан, родной, я вижу, что отношения с Бобби очень важны для тебя. Нет. Неверный тон. Слишком отвлеченный и назидательный. Я попробовала рассмеяться, но вместо смеха получился какой-то жалкий писк.
— Очень важны, — повторила я.
Нет, опять неправильно. Теперь мой тон был слишком многозначительным, претендующим на какую-то невероятную проницательность. Я все-таки оставалась его матерью.
Он кивнул, невозмутимо уставившись на меня.
— Знаешь, — сказала я, — я подумала, что, может быть, тебе не стоит так замыкаться на Бобби. По-моему, круг общения должен быть все-таки шире, тебе не кажется?
— Не кажется, — сказал он.
Я снова рассмеялась, на этот раз чуть более естественно.
— Хорошо, что ты хотя бы откровенен.
Он пожал плечами и накрутил на палец прядь волос.
— Я помню, — продолжила я, — что в твоем возрасте мы всюду ходили большой компанией, человек семь-восемь. Все мы, разумеется, были немножко влюблены друг в друга. И девочки, и мальчики. То есть я хочу сказать, что я тебя понимаю, я знаю, что значит любить друга.
— Угу, — сказал он чуть более открыто.
Я подозревала, нет, я была уверена, что его любовь к Бобби пугает его самого. Скорее всего, именно этим объяснялась и его новая, подчеркнуто мужественная манера держаться, и пристрастие к тяжелым ковбойским сапогам…
— Так вот, — сказала я. — Я говорю с тобой как с другом. Мне кажется, я понимаю, что значит для тебя Бобби. Очень хорошо понимаю — в нем и вправду есть много привлекательного. Но я хочу тебя предупредить: ты не должен увязнуть в этих отношениях. Ты еще слишком молод!
Он глядел на меня из-под спутанных волос, и вдруг в нем мелькнуло что-то от прежнего Джонатана — раздираемого противоречиями и невероятно, почти болезненно ранимого. Мне показалось на миг, что мы снова вместе.
— Милый, — сказала я. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Ей-богу, понимаю! Поверь, рано или поздно Бобби уйдет из твоей жизни, останется в прошлом.
Его лицо закрылось. Это было отчетливо видно. Как будто занавесили освещенное окно.
— Нет, — сказал он, — ты не понимаешь, что я чувствую. И Бобби ты не знаешь. А я знаю. Не дави на меня.
— Я не давлю.
— Давишь. Это невыносимо. Ты вздохнуть никому не даешь. Даже растения вянут.
Я глядела на него, не веря своим ушам.
— У тебя своя жизнь, и она твоя, и только твоя, — воскликнула я. — Я хочу, чтобы ты знал: я на твоей стороне.
— Нет, — сказал он, передразнивая мой южный выговор, — нет, дорогая, на моей стороне есть место только для меня и ни для кого больше.
Не знаю, что было раньше: мысль о пощечине или сама пощечина. Я ударила его довольно сильно, выбив нитку слюны из уголка рта. Моя рука горела.
Он вытер губы тыльной стороной ладони и улыбнулся. Похоже, пощечина даже доставила ему некоторое удовлетворение, как бы подтвердив давние подозрения.
— Прости, — сказала я. — Никогда не думала, что смогу тебя ударить. Я ведь никогда еще тебя не била, правда?
Он постоял немного и, ничего не сказав, начал подниматься по лестнице с видом человека, совершившего долгожданное открытие. Его сапоги грохотали на каждой ступеньке, как пушечная канонада.