Дом на Меже

Стрелец Евгений Евгеньевич

Рыжий весь, ненашенский, он прирождённый учитель. Агнешка от него настрадалась. Девочки по мёртвой луне до сих пор мучаются. Где, когда им всё это применить?

За исключением одежды, Барон современный человек. Относительно жилетов и рубашек с манжетами, консерватизм взял верх.

Благодаря Агнешке дом не обделён всем, потребным для жизни, для приятного времяпрепровождения. Она уличный музыкант и побирушка, у неё талант к флейте и много благодетелей.

Не только род, как выяснилось, способен кормить мёртвых. Агнешка уходит бродяжить по мёртвой луне,

так же и возвращается, невидимая. Сколько её ни карауль, бесполезно. Я понял, что это самая больная для преследователей фраза: «Мы даже не знаем, как Агнешка выглядела». И не узнают.

В особняке принесённые вещи существуют так долго, насколько чистым было побуждение дарителей. Живой-то Агнешка отказывалась от всего, что не влезает в сумку и что нельзя легко перепрятать. А по мёртвой луне и рояль не тяжелый!

– Рояль тут и был! – смеётся Агнешка. – Как ты себе представляешь? Но арфу это я принесла!

– И где она, в самом деле?

– На музейном чердаке. Надёжное место, не пропадёт.

Ярик первое время по дому бродил кругами. Пальцем тыркал в клавиши, струнами дрынькал. Шумливый дух! Клавесин, виолончель, барабанчики, флейты, гитары… От музыкальных шкатулок я немного зверею, сколько можно, да и завод такой долгий!

Барон просветитель и музыкант, Ярик попал в рай. А я снова не понимаю… Мы – в оазисе покоя. Как так?

– --------------------

Я снаружи заглядывал в окна: свет горит. Интерьер пустой, но ведь очевидно жилой, есть уцелевшие старинные штуки. При этом ни визитёра, ни взлома! Что происходит?

Барон пожимает плечами:

– Ваши, Межичи сюда никого не допустят, – хмыкнул, – а сами подавно не зайдут.

– То есть мы в клетке? В резервации?

– Я бы так не сказал… Парк не континент, ясное дело, но мы-то можем пересекать ограду, а они нет.

Агнешка как вскочит, как воззрится на него:

– Мэтр, зачем вы это! Межка, не слушай, не выходи! По живой луне тебе совсем нельзя!

Угу, нельзя. Там осталась мать Рая.

Я совершал уже, как сказать, начало попытки увидеться с ней. В своём стиле, форсировано – взял нож и пошёл… Ровнёхонько до середины главной аллеи.

– Муся…

Трётся об ноги.

– Котейка, некогда мне… Ну, котя… Ладно.

Ок, человек с ножом останавливается погладить кошку. А это вовсе даже и кот... Наш Баскервиль к Мусе бегает, ха-ха, молодец. На шее у него рыжая ленточка, грязная от маркера:

СЫНКА Я ВЕРЮ

ЧТО ТЫ ПРОЧТЁШЬ ЭТО

НЕ ПРИХОДИ НЕ УМИРАЙ ДВАЖДЫ

ПОЖАЛУЙСТА Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ

Хорошо… Или нет? Я подумаю.

– --------------------

И в Баронском Парке заканчиваются кленовые листья.

И уходящий февраль в сумерки неотличим от ноября.

И как ни велика вера, а раз за разом вслепую ощупывает свои пределы. Я снова невзначай интересуюсь у Барона, почему всё-таки Межичам не пройти сюда.

– Сами подожгли, вот и результат. Я что ли ворота гузкой подпираю?

– И что, мэтр, это навсегда?

– Если покаяться захотят, пройдут.

– Ха, это будут уже не Межичи!

–

Тоже так думаю. Прости на грубом слове.

Мы сидим за столом… с канделябрами! Они органичны в этих стенах, как и баронов средневековый гардероб и девочки, и даже я сам. Здесь, по мёртвой луне я чувствую себя нормально. Словно там и при жизни был тягостный морок, а теперь кончился.

Незавершённый портрет Картины Межич поглядывает с мольберта. Ученица Барона рисует её в каждый приезд. Бальное платье выдумала и украшения, жемчуг на шее. Просто великолепно! Барон сочувственно комментирует:

– Гордость и хороший вкус... Даже одна из этих вещей безвозвратно губит человека. Извини, но ты обречён.

Мэтр умеет делать комплименты. А я всё ещё настолько ранен, что вздрагиваю от его слов.

– --------------------

Я думаю о столбах ограды, замшелых и выветренных. Корни дубов подкапывают их, кренят, пробираются на эту сторону, как артритные пальцы… Я вспоминаю ту первую бессонную ночь по живой луне. Как шатался всюду, как хлынуло с неба, и я забежал в северный флигель, ближний к воротам. Одним прыжком влетел и увидел… На дороге под проливным зимним дождём блестела чёрная тойота.

Фары бьют по ногам, вырезают из темноты мужчину в тройке. Дико и прямо он смотрит на особняк. Он, конечно. Высокий, прямая бойцовская стойка, болью распахнутые глаза. Не моргнёт, а самого поливает – наотмашь. Открыв ладонь, он перечитывает ожог на ней. Сжав, опускает оба кулака. Бледное пятно лица, распахнутый пиджак, всё под ледяными струями.

Он простоял до утра, я тоже, и ливень хлестал не ослабевая.

– Мэтр, точно не пройдут? И хитростью? И с бульдозером?

– …уж кто-кто, а Румын, упырь, на танке не проедет! – отмахивается Барон, и я обжигаюсь.

– --------------------

Мэтр, я плохой, я Межич, зря вы меня приютили. Одно пренебрежительное слово, и я уже рядом со своими. Кровь рода щемит сердце, как за младенца играючи пощипывают: ам-ам, чей такой мальчик? Ам-ам, у кого такие щёчки? Будешь слушаться? Не то съем тебя, съем! Отдай себя роду, Межич, целиком отдай. Мы не торгуемся, и ты не торгуйся – иди к нам, ну, иди.

Агнешка, насупленный ребёнок, бубнит что-то исподлобья, встаёт и задёргивает шторы. Луну прогоняет. Увы, ткань недостаточно плотная.

Куда меня несёт опять… Тоска сорвалась пружиной: до родных лиц, отпечатавшихся в мозгу, до несбыточной жизни-шикардос. Она сучка, помнилась было с чужих слов, потёрлась ножкой в чулке об моё колено и уехала на чёрной тойоте. Ночь не спал, теперь наяву мерещатся: вокзалы, бары, гостиницы, бильярдные:

…над зелёным сукном летает кий. Мошенничают свои, проигрывают чужие. Так и должно быть.

…я в плюсе, как я хорош: итальянский пиджак с искрой, проститутка верхом.

…на плече – рука Славы Румына. Злится: мстит, бьёт. Притягивает к себе. Тасует шулерскую колоду. Подмигивает, учит, дышит коньячным перегаром. Мне наливает вина. Не хочу. В заведении, что не сухое, то горькое. Крепкое и горькое, как булки у сатаны.